Читать интересную книгу Кыш и я в Крыму - Юз Алешковский

Федя вернулся с ворохом свежих веток и устроил себе лежанку напротив меня. А Кыш и Норд лежали рядышком, смотря на угольки, и глаза у них сверкали.

70

— Ну давай поедим, — предложил я, потому что мне хотелось есть. Ведь за обедом я ни до чего не дотронулся, а только слушал рассказ про войну.

— Вот тут я запас кой-чего. — Федя достал из сумки банку консервов, хлеб, колбасу и бутылку минеральной воды.

Я тоже выложил всё взятое из дома. Федя дал собакам колбасы, потом открыл консервы и подогрел на угольках. Это были болгарские голубцы. Мы съели по одному с хлебом и помидорами.

Потом я подумал: каково было первобытным людям? Потрудней, конечно, чем нам, и намного. Ведь они ещё не умели шить пальто и костюмов. Надо было охотиться, кормить детей, защищаться от всяких крокодилов и динозавров и, главное, воспитывать отстающих обезьян, которые почему-то не желали становиться людьми… Начало истории человечества мне рассказывала бабушка, когда я лежал с ангиной и не ходил в детский сад…

Наши собаки тоже наелись и дремали у огня, а может быть, вспоминали историю своей дружбы с людьми. Федя ворошил угольки. Я спросил у него:

— А что было после того, как люди вышли из пещер и начали строить дома?

— Словами я сказать не умею. Вот в чём дело. Меня про всё это нарисовать тянет. Веришь? Как зашёл сюда, так почуял волнение души. Не пойму, что со мной. Веришь?

— Верю. Ты возьми и нарисуй. Тебя учили рисовать?

— В моей жизни было не до рисования.

— Ничего! Первые художники тоже сначала не умели. Однако не побоялись и начали, — сказал я. — И им было потрудней. Они ж не знали, что есть рисование, а ты знаешь.

— Давай-ка полежим и подумаем.

71

Я понял, что Феде неохота разговаривать, и стал думать о своей жизни. Что я такого важного сделал за семь лет? Ничего. Зато я всегда жалел животных — и диких и домашних. И почти никогда не врал. А врал только тогда, когда знал, что мне не поверят, даже если я скажу правду… Я своими болезнями и диатезом часто расстраивал маму. Но нарочно болел всего один раз: на днях, когда сам себя обжёг крапивой… Иногда в мою голову приходят плохие мысли, но я в этом не виноват. Они приходят без спросу. И я их прогоняю, чтобы они не превратились в дела. Я знаю несколько гадких слов, но никогда не пишу их мелом на стенах и на асфальте, хотя… нет… однажды написал: «Рудик…», но тут повалил мокрый снег, засыпал это слово. А мне стало стыдно… Жадина ли я? Это да. Немного жадина. Но как не жалеть свой значок, когда его предлагают поменять на худший? Или как дать прокатиться на велосипеде, если сам ещё не накатался? Трудно. Значит, я жадина. Но вот когда меня ребята просят оставить пирожка или яблока, или чёрного сухарика, или воблы, я всегда оставляю. Это точно. Всегда… Конечно, я не такой смелый, как Мишка Львов, по прозвищу «Тигра», но за несправедливость могу вызвать на дуэль любого человека, кроме мамы, папы, учительницы, Снежки и завуча. Они справедливые люди… Мне бы научиться побыстрей читать книжки и писать без ошибок слова, и я был бы совсем человек, как другие люди! Потом бы я воспитал Кыша, кончил бы школу, и мы с ним выступали бы в цирке с весёлыми номерами по чтению и арифметике…

Мне почему-то перестало думаться о жизни, а Федя лежал, молчал и думал. Ведь его жизнь была длиннее моей. Вдруг Кыш зарычал и, залаяв, бросился через лаз в «прихожую». Федя, пригнувшись, пошёл за ним. Но Кыш перестал лаять и возвратился к костру.

Мы подкинули в костёр полешков и снова легли на свои лежанки.

«Хорошая какая пещера! — подумал я. — Знали бы мы с мамой про неё раньше! Прожили бы здесь дикарями весь отпуск!..»

Потом я подумал: «А на что, интересно, смотрели древние люди, когда не было телевизоров и кино? И что они слушали? Ведь они не имели ни радио, ни радиол… Наверно, они после охоты садились на камешек и смотрели на небо, на деревья, на травы, и цветы, и голубое море, по которому ещё не научились плавать. И без передачи „В мире животных“ они встречали в лесу медведей, тигров, обезьян, страусов, орлов и даже тех зверей, которых мы никогда по телевизору не увидим. Их больше нет в лесах земли… Зато разве смог бы пещерный человек объездить за свою жизнь столько стран, морей и островов, сколько я смотрю за один только раз в „Клубе кинопутешествий“? Не смог бы… А может быть, повидать один настоящий остров лучше, чем увидеть тыщу островов по телевизору?

Сегодня как раз должно было быть повторение «Клуба кинопутешествий». Наверно, сейчас мама и Анфиса Николаевна смотрят эту передачу. Хорошо бы, они спали спокойно и не беспокоились о нас с Федей. А вдруг беспокоятся и пошли искать? Нет. Я же оставил телеграмму!..»

Я ещё подумал, что если бы я присмотрелся как следует к поведению Василия Васильевича и не пропустил мимо ушей его вопросы об Анфисе Николаевне, то сумел бы напасть на след. Впрочем, всё вышло к лучшему… Глаза у меня слипались… Полешки потрескивали… Дымок тянулся к потолку… Посапывали собаки… Я ещё помечтал, как докажу людям, что видел Пушкина и у него голубые глаза и мягкие кудри…

72

Я уснул и не мог понять, сколько проспал, когда проснулся. Костёр почти погас. Федя ещё спал. Я выбрался из пещеры.

На земле было уже утро! Кыш, повизгивая, просил выпустить его тоже…

Мы погуляли немного, здорово озябли, и так хорошо было вернуться, подкинуть в угольки сухих веточек, раздуть огонь и согреться.

Потом я разбудил Федю и спросил:

— Ну как? Долго вчера о жизни думал?

— Порядочно. И кое-что надумал.

— Теперь нам пора возвращаться. И так, наверно, беспокоятся.

Вообще-то мне показалось немного странным, что нас никто не разыскивал, что ночью по склону горы не ходили люди во главе с папой и мамой, не жгли факелы и не кричали: «Алёша-а!.. Ау-у!.. Ау-у!.. Фе-дя-я!»

Мы доели всё, что осталось с вечера, накормили собак, затоптали угольки в костре и вышли из пещеры.

Обратно мы шли молча, потому что Федя не хотел разговаривать и думал о чём-то своём. И вдруг он остановился и воскликнул:

— Какая же я скотина! Мой сосед по палате пацаном в одиночку громил фашистов и защищал Крым, а я размалевал его! Разгравировал! Но теперь я понял, что надо делать! Понял!

— Что? — спросил я.

— Узнаешь! Все узнаете! — пообещал Федя.

73

Первым делом я зашёл домой. Мама, увидев меня, ни капли не удивилась. Она пила чай с Анфисой Николаевной и сказала:

— Привет. Наверно, промёрз? Садись чаёвничать.

— И совсем не промёрз. Мы жгли костёр, — сказал я, не понимая, почему мама так спокойна, и спросил: — Ну, как вы тут без меня?

— Прекрасно. Василий Васильевич с Анфисой Николаевной всю ночь рассказывали нам про свои военные приключения.

— Ух! Жалко! — сказал я. — Пропустил самое интересное!

— Ты почему написал в записке: «Беспокойтесь»?

— По-телеграфному это значит: «не беспокойтесь», — объяснил я.

— А что означает возглас «мамочка» в конце твоей телеграммы?

— Это значит: «Мамочка! Вот кончатся все события, и мы начнём отдыхать по-настоящему. Честное слово!»

— Попробуй догадайся! — засмеялась Анфиса Николаевна.

— На то и телеграмма, — сказал я.

Мама решила после завтрака поспать, потому что прослушала всю ночь рассказы про войну. Я сказал ей, что иду в «Кипарис» к папе, и позвал Кыша.

Он грелся на солнышке после холодной ночи в пещере, а неподалёку от него умывалась Волна и мурлыкала так громко, как будто у неё внутри тарахтел маленький моторчик.

— Алёша, я надеюсь, что твоей ночёвкой в пещере все события кончились? — спросила мама.

— Откуда ты знаешь, где мы ночевали? — удивился я.

— Прости, этого я сказать не могу, — ответила мама.

74

Многие отдыхающие после завтрака прогуливались по дорожкам и сидели на лавочках, читая газеты. Среди них не было ни папы, ни Василия Васильевича, ни Феди.

Как я и думал, они, проговорив всю ночь, крепко спали в своей палате и даже не проснулись после громкого стука в дверь. Я решил их не будить и присел за стол написать папе записку.

Вдруг Кыш как-то странно себя повёл. Сел посередине палаты, задрал нос и, зажмурив глаза, к чему-то принюхался. Потом почесал лапой за ухом и снова принюхался… Он был похож на меня в тот момент, когда я хочу вспомнить что-то очень важное и не могу. Принюхавшись, Кыш тихонько и тоскливо взвизгнул.

— В чём дело? — шёпотом спросил я. Но Кыш вдруг бросился под кровать Тория. Он обнюхал его чемодан и зарычал.

— Фу! — сказал я, но было уже поздно: Кыш залился таким лаем, какого я ни разу от него не слышал.

Первым с кровати вскочил папа.

— Фу! Фу! — закричал он, протирая глаза. Я полез под кровать Тория, но Кыш не давался мне в руки и залаял ещё громче. Я не мог успокоить его ни лаской, ни угрозой выпороть поводком.

— Уберите вашего пса! Пошёл вон! Пошёл! — встав на колени, прогонял Кыша прибежавший в палату вместе с другими отдыхающими Торий. Однако Кыш, оскалив зубы, чуть не тяпнул его за руку.