Читать интересную книгу Переводчица из «Интуриста» - Кира Михайловская

У подъезда останавливается машина. Из нее выходят две худые дамы в черных очках. На них открытые платья, и в вырезе платьев торчат костлявые ключицы. За дамами из машины выходит Валя. Ключицы двигаются к гостинице, и мне кажется, что я даже слышу, как они издают тихонько: скрип-скрип, скрип-скрип… Старые американские туристки. А между ключицами двигается пушистая светлая Валина голова. Одуванчик. Вот и Валя приехала!

Валя широко распахивает дверь и стоит на пороге. Я сижу на стуле у окна и жду, когда она пройдет в комнату. Она все стоит на пороге и смотрит на меня удивленно:

— Ты приехала? Как хорошо, что ты приехала!

Валя заходит в комнату и закрывает за собою дверь. Она прижимается спиною к двери и смотрит на меня, улыбаясь. Я вижу, что она действительно рада встрече со мной, и радуюсь сама. Я встаю, подхожу к Вале, обнимаю ее за худые узенькие плечи. Как хорошо, Валя, что мы снова вместе! Я, правда, не часто вспоминала тебя. Я даже начала забывать тебя, забывать, какие у тебя глаза, волосы, рот. Но сейчас я вижу, что люблю тебя по-прежнему и что ты мне по-прежнему нужна, моя подруга Валя.

— Валя, я хочу спросить тебя о чем-то. Но ты не обидишься?

— Ты о Ломове? Тебе уже рассказали?

— Ты любишь его?

— Люблю? Чушь это! Слова! Названия. Это слово «люблю» все повторяют и прикрывают им самые разные понятия. Привязанность называют любовью, влечение — тоже, симпатию, чувство благодарности и самую любовь — всё называют любовью. Не хочу говорить об этом!

— Но ведь ты понимаешь, о чем я говорю, Валя. Ты понимаешь, о каком чувстве я говорю! Я ведь знаю, что к Ломову ты не можешь испытывать только привязанность или благодарность.

— Откуда ты знаешь? Откуда вы все всё знаете? Отчего это вы такие все умники? Не люди — кибернетические машины: всё знают и на всё могут дать ответ. Но жизнь — это не сплошные формулы, и бывает такое, что не влезает во все ваши представления. Такое, для чего даже названия нет в нашем человечьем языке. Но вам уже кажется, что вы и это знаете и что на такой случай у вас заготовлены названия, рецепты.

— Зачем ты так зло говоришь со мной? Не хочешь разговаривать об этом — и не надо. Нисколько я не обижусь. Но зачем злиться и называть меня на «вы»?

— Прости. Я устала. Вот уже скоро месяц, как все только об этом и говорят, только этим и занимаются.

— Это тебе кажется, что все говорят об этом.

— И вообще я устала. Устала от всего: от разговоров, от бесконечного хождения по улицам, от этой жизни, как на вокзале. Устала от Вовкиного взгляда и от того, что все время должна избегать объяснения с ним. Вот уж кто хорошо осведомлен о любви! Он без конца говорит, как меня любит, о том, какая это ценность — такое чувство. Он все твердит: ценность, ценность. Он не понимает, как относительны любые ценности. Какой смысл в еде, если ее никто не хочет есть? В воде — если ее никто не хочет пить?.. А он думает, что существуют какие-то абстрактные ценности: «честь вообще», «преданность вообще». И за эти ценности я должна быть ему признательна, и эту мою признательность все будут умиленно называть любовью и будут восхищаться нашей добродетельной жизнью. А я буду жить и знать, что случись что-нибудь, стрясись какая беда, — этот человек не подведет, не подкачает. А если беды не стрясется? Если ничего такого не случится в моей жизни? Тогда что? Зачем тогда нужна мне его добродетель? У Ломова нет особых добродетелей. Но и с ним трудно. Надоело ходить по улицам и заглядывать в чужие окна. В городе столько домов! В каждом доме столько комнат! А нам с Ломовым негде встречаться. Нам негде разговаривать. Негде смотреть друг на друга. Потому что город хоть и большой, но тесный, и всюду люди. И мы, как на вокзале, толчемся среди чужих чемоданов и ждем, чего-то ждем…

— Почему ты не уйдешь к нему?

— Куда уйти? У него — жена, ребенок.

— Но ведь так нечестно!

Валя достает сигарету и мнет ее пальцами. Валя усмехается:

— Семья — ячейка государства. Мы разрушаем ячейку, мы разрушаем государство.

Видно, Вале по-настоящему тяжело, если она начинает иронизировать подобным образом. Она хочет спрятаться за этой иронией, защититься ею. Она смотрит на меня зло и дерзко, но почему-то кажется мне беспомощной. Мне жалко Валю.

— Все на свете, видите ли, рухнуло в тот момент, когда мы с Ломовым полюбили друг друга. Да?

Мы сидим неподвижно и молчим. Потом Валя поднимается. Перерыв кончился — пора на экскурсию. Она поправляет рукой волосы, кивает мне и выходит из комнаты. Моя непутевая Валя! Я кружу по комнате и через несколько минут оказываюсь у окна. Валя стоит внизу со своими старушками. Она разговаривает с ними, поворачиваясь то к одной, то к другой. Машина подходит к подъезду, и перед тем, как сесть в нее, Валя поднимает голову и отыскивает глазами наше окно.

Валя улыбнулась мне перед отъездом, и у меня отлегло от сердца.

41

Мы живем в доме, как семечки в сердцевине плода. Мы срослись с ним и не можем себе представить, что можно жить и быть счастливым в другом месте. В этом доме — наша родина.

Когда-то здесь был пожар. Это был знаменитый в Ленинграде пожар, целые сутки все пожарные машины тушили его и не могли потушить. Мы — я и мои сверстники — не помним этого, но разговоры о пожаре до сих пор идут, и до сих пор говорят: «Это было до пожара» или «Это было после пожара». Следы пламени — почерневшие камни над четвертым этажом — остались по сию пору, хотя прошло много ремонтов.

Потом была война. Разноцветные стекла витражей на лестнице вышибло взрывной волной: а они ведь были очень старые, пережили революцию, разруху, даже пожар, а вот войны не пережили. На их место вставили обыкновенные стекла, и лестница перестала быть веселой, на ее ступенях в солнечные дни не лежат больше маленькие разноцветные солнца. А лет шесть назад кто-то сломал внизу перила. Говорят, что это сделал парень, с которым не захотела встречаться девушка из нашего дома. Он будто бы сказал, что не оставит камня на камне, но успел сломать только перила, и его забрали в милицию. Я не знаю, как кончил этот парень, но думаю, что счастливо: упорная и страстная любовь должна победить. Перила, однако, нам сделали новые — наспех, небрежно, из неважных железок и плохо оструганного дерева. Все, кто спускается теперь с лестницы, дойдя до этого места, снимают руку с перил и сторонятся.

Мы сами делаем историю нашего дома.

Басмановой предложили обмен. Она не собиралась меняться. Никогда она не ходила в бюро обмена, где люди собираются толпами и разговаривают заинтересованными голосами, и мысли о том, чтобы уехать от нас, у нее не было. Эту мысль ей подали. Пришел мужчина в зеленой велюровой шляпе, подал Басмановой эту мысль и ушел. Мы думали, она возмутится, пойдет красными пятнами, бросит свой отказ вслед велюровой шляпе — ничуть! Басманова зашла к нам в комнату, опустилась на диван и плавным голосом пересказала нам эту мысль, и даже слова не застревали у нее в горле, а лились не иссякая:

— Мою комнату тридцать квадратных метров на его комнату восемнадцать квадратных метров, с приплатой шестьсот рублей, ремонтом и переездом за его счет. В центре города, в малонаселенной квартире, со всеми удобствами и телефоном. — Басманова покрутила лебединой шеей, посмотрела на нас.

Мы молчали.

— Шестьсот рублей на улице не валяются. — Это была не басмановская фраза — слишком вульгарная, но сказана она была по-басмановски: с чувством собственного достоинства. — Калерия в конце концов оставит меня. Вы же видите — девять часов вечера, ее еще дома нет. Так вы думаете, она посчитается со мной? Никогда! Большая комната мне одной не нужна. А шестьсот рублей я могла бы положить на книжку, на черный день.

Мы молчали.

— В центре города — это, конечно, удобно. Небольшая квартира. Телефон.

У Басмановой был спокойно-сосредоточенный вид. Я ненавидела человека в зеленой велюровой шляпе — это из-за него у Басмановой стал вдруг спокойно-сосредоточенный вид. Это из-за него Басманова вдруг решила подумать и о себе. Если бы она встретила этого человека раньше — ну, лет на двадцать пять — тридцать, она бы раньше подумала о себе и не была бы сейчас одинокой, а жила бы вот с таким человеком в велюровой шляпе, готовая к неизбежному черному дню.

У этого человека, наверное, семья, ему эти двенадцать квадратных метров совершенно необходимы. Почему только для достижения цели он выбрал именно этот путь: вызвать на лице Басмановой сосредоточенное выражение, заставить ее «подумать о себе»? Почему он не заставил ее подумать о нем, о его семье, его жизни? Почему вместо ясных человеческих понятий он нашел темные, соблазнительные, которые до сих пор были незнакомы Басмановой?..

А что такое Басманова? Почти старая женщина. Примечательная только тем, что она смешнее других старых женщин. Заслуги перед обществом? Никаких. Особые достоинства? Никаких. На ее место может въехать ученый с семьей, Герой Советского Союза, знаменитый путешественник. У нас станет интереснее, веселее. У нас будет перемена — а я люблю перемены, — так почему я молчу, почему не говорю Басмановой: «Вам здорово повезло, складывайте вещи!»