Читать интересную книгу Левый берег Стикса - Ян Валетов

— Ничего. Вышибут — отращу себе большую — большую жопу и пойду в идеологи. Слушай, Костя, а тебе идеологи не нужны? У меня и фамилия подходящая, только букву "р" вставим.

Он таки дошутился. Его срезали на госэкзаменах по марксистско-ленинской философии и научному коммунизму. Равлюк добралась до него через ректора и друзей по кафедре.

Тоцкий, однако, головы не опустил и, сообразив, что его валят намеренно, устроил комедию прямо на экзамене, перед комиссией.

— Меня, понимаешь, просто понесло, как Остапа. — Рассказывал он потом, когда Диана и Костя отпаивали его коньяком у себя дома. — Я остановиться физически не мог. Сидят за столом эти суконные, пардон Дианочка, хлебала, с глазами дохлых котов и слушают, как я отвечаю. Причем, выражение у них на мордах одинаковые. Типа «Пой, ласточка, пой». Ну, я пою… Тут председательствующая склоняет так, по-ленински, свою голову на бок, и цедит сквозь зубы:

— Вы, Тоцкий, по нашему мнению неправильно понимаете политику партии…

— А я, Костик, как ты понимаешь, к экзамену готовился и чесал, как по учебнику, с цитатами и прочей, пардон Дианочка, вашей херней.

Ну, я и говорю:

— Простите, а откуда у вас это информация? Из моего ответа по билету? Или может быть, рассказывал кто? Тут вступает Коляда, ты его знаешь…

— Да знаю, знаю…

— Вы, Тоцкий не умничайте, у нас уже сложилось о вас вполне определенное мнение. Вы идеологически вредный тип и, мне лично, не понятно, как вы доучились до пятого курса.

— Что тут непонятного, — говорю, — учился-учился и доучился. Я, если вы помните, Иван Федорович, физик по образованию.

Тут опять Калмыкова, уже злее…

— Вы, Тоцкий, человек без образования, пока. И имеете шанс его так и не получить.

Я сделал невинные глаза и спрашиваю:

— Из идеологических соображений?

Она величаво, так царственно, кивает.

Ну, думаю, сейчас я устрою бенефис, мать вашу, я вам запомнюсь, как кошмарный сон.

— Можно, — спрашиваю, — узнать, в чем, собственно меня обвиняют?

— Можно. — Говорит Коляда. — Вы, Тоцкий, постоянно позволяете себе идеологически опасные высказывания, в неприглядном свете выставляете уважаемых всеми людей, критикуете политику партии и правительства. Я считаю, что среди советских студентов вам не место. Вы, Тоцкий, неблагодарный человек. Страна вас вырастила, выкормила, дала вам возможность учиться, а вы о нас неуважительно отзываетесь.

Тут меня замкнуло. Копец! Планка упала — и все.

— Во-первых, говорю я, вы мне ничего не давали. Вырастили и выкормили меня мои собственные родители — на две инженерные зарплаты. А, что касается образования, то моя семья платит налоги и, как известно из курса экономики, оплачивает этими деньгами социальные программы.

Калмыкова стала слегка багроветь, а Коляда не унимается:

— Ваше образование стоило государству сорок тысяч рублей…

— А оно могло сэкономить эти деньги, — говорю, — на вашей зарплате. Я физик, а не идеологический работник.

Тут Калмыкова, как заорет. Пасть открыла, красная вся, слюна летит…

— Вы, прежде всего советский студент!

— А можно, — отвечаю, — без титулов. Просто — студент, мне, честное слово, хватит.

— Вы ведете себя вызывающе!..

— Не может быть, а я и не подозревал.

— Вы мыслите не по-социалистически!

— Вы мне льстите!

— Вы не получите диплома…

— Вот это, действительно, огорчает.

— И у вас будут неприятности!

— Они у меня уже есть.

— Вы отдаете себе отчет, — вкрадчиво так говорит Коляда, в том, что только что заработали «волчий билет»?

— Да оставь его, Иван, — рычит Калмыкова, — он теперь и дворником не устроится, я ему обещаю.

— Таких как вы, — говорит Коляда, — надо лечить или гнать из страны в три шеи.

— Пройденный этап, Иван Федорович, устаревшие методы. У нас теперь гласность, ускорение и перестройка.

— Ну, что ж, — отвечает Коляда, — поживем — увидим. Вы свободны.

— Это я и так знаю. Разрешите зачетку?

— А она вам больше не понадобится, Тоцкий. — заявляет Калмыкова. — Вы бы ехали в свой Израиль, там вам выдадут новую. Вам там самое место.

— Мадам, — говорю, — я счастлив, что вы антисемитка. Если бы вы были еврейкой, я бы повесился от стыда.

И иду к дверям. Потом, уже на выходе, не выдержал, и добавляю:

— Привет от меня Лидии Матвеевне. Передайте ей, будьте так любезны, что некоторые ее черты я запомню на всю жизнь.

— И дверью, небось, хлопнул? — спросила Диана.

— Ага. Штукатурка посыпалась.

— Дурак ты, братец. — Сказал Костя. — Настоящий, круглый дурак. Они тебя затравят, как зайца.

— Послушай, Краснов, — жестко сказал Тоцкий, — рано или поздно — это все равно бы случилось. Случилось сейчас. Ну и хрен с ним. Я же знаю, ты такой же верный коммунист, как я араб. Я от тебя запах соответствующий слышу. Ты умный и злой. Ты их враг. Но трус. И можешь на меня обижаться, если тебе угодно. Ты будешь молчать, а я молчать не могу. Я так устроен. Мне душно, Краснов.

— Андрей, — начала, было, Диана, но Костя положил ей руку на плечо и она замолчала.

— Давай по-порядку. Хорошо, ты, наконец, высказался. Я скажу тебе, что будет дальше. Диплома тебе не видать, как своих ушей. Это раз. Два. Работу тебе в городе не получить. И в другом городе тоже, вполне возможно. Три. Могут уволить с работы твоих родителей. Четыре. Ты у комитета в черных списках и, если не успокоишься, можешь загреметь в психушку — это не далеко, только Днепр переехать. А, в лучшем случае — в тюрьму. Отличный результат за пять минут удовольствия.

Я, как ты говоришь, трус. Не будем трогать мои убеждения, это мое личное дело, и я никогда и ни с кем, кроме жены, их не обсуждаю. Я коммунист, номенклатурный работник. Так?

— Так, — сказал Тоцкий.

— Теперь скажи, ты помнишь, чтобы я кого-то травил по идеологическим соображениям? Я кого-то заставлял работать в комсомоле, в стройотрядах? Я устраивал вам тягомотные политучебы? Я лгал? Ты просто не понимаешь, что, поднявшись на определенный уровень, я уже не обязан постоянно доказывать свою лояльность строю, имею право на свое мнение среди вышестоящих и могу навязывать его нижестоящим.

Они приходят работать в комсомол — я заставляю их работать так, как положено, и не даю делать пакости — в моем понимании. Ты уж извини, что я об этом напоминаю, но, пока я работал в Универе, тебя никто выгнать не мог. Ты комсомолец, значит, ты в моей епархии. И я решаю, что с тобой делать. Коммунисты у власти, хочешь ты того или нет. И, чем больше в партии порядочных людей, тем тебе же, дураку, лучше.

Тоцкий молчал.

— Так, значит… — сказал он чуть погодя. — Знаешь, Костя, может кому-нибудь и понравиться твоя позиция, но это буду не я. Я бы с ними на одном гектаре срать не сел, не то, что работать. Дай тебе Бог, здоровья! Выручал ты нас крепко и много раз. Но время людей меняет. Скурвиться не боишься?

— Не боюсь.

— Смелый ты, Костя, парень…

— Ты ж говорил — трус.

— А это с какой кочки на проблему глянуть. Прагматизм, Краснов, штука опасная, как граната в заднице. Вдруг кто колечко дернет?

— Значит — судьба. Что теперь делать будешь?

— Пока не решил. Похожу, подумаю, дождусь, когда желчь стечет.

Диана, которой был очень неприятен спор между ними, чувствовала себя неуютно. Она принимала позицию мужа, но и позиция Тоцкого ей была понятна. Каждый из них был в чем-то прав, но решения Кости были решениями пожившего на свете человека, а Андрей вел себя, как мальчишка — честный, смелый мальчишка. Его было жаль. И Диана почему-то подумала, что Костя, спокойный уравновешенный Костя Краснов, в чем-то чувствует себя обделенным, и в душе, завидует отчаянному КВНовскому капитану, его «сломанным тормозам», его «упавшей планке». Ведь Диана знала, что ее муж думает почти так же, как Тоцкий — только глубже понимая причины и возможные последствия. И, пожалуй, Андрей был бы приятно поражен, узнав о Костиных взглядах на окружающее. Но у них были разные пути, и разное понимание цели.

Они остались в нормальных отношениях, даже после этого разговора, и Андрей был частым гостем в их доме после рождения Марика. Работать он пошел грузчиком, в гастроном, но пить не начал, круг общения не сменил, стал мускулистее и еще злее. Но ни о чем не жалел. Если Тоцкий, по своей сути, был экстремистом, то остальные Костины приятели, скорее занимали в жизни центристскую позицию.

Шурик Дасаев, жизнерадостный работник советской торговли, поэт весов и прилавка, угловатый, нескладный и длинный, всегда приносил в дом шум и веселую неразбериху. Артур Гельфер, вдумчивый экономист-философ, рыжий, как веснушки, с красивыми зелеными глазами и пухлым женским ртом, который он скрывал под большими усами, распространял вокруг себя запах одеколона, табака и уравновешенности.

Гарка Комов, толстый, рыхлый и важный, как боров-медалист, большой ценитель искусств и изящной словесности, с вечно длинными нечесаными волосами, (этакий престарелый хиппи шестидесятых) приносил с собой ворох парадоксальных суждений и невероятных новостей из потустороннего мира, в существование которого верил безоговорочно.