Читать интересную книгу Anarchy in the ukr - Сергей Жадан

$ 2.99 за гостиничный номер. Третий день в гостинице, валяемся на кроватях, ловим вторяки, за окнами слышен веселый мужской голос, тут вообще все слышно, слышно, например, что в гостинице, кроме нас, никого нет, это особенная тишина пустых комнат вокруг тебя, когда ты подходишь к стене и понимаешь, что с той стороны, в соседней комнате, находится тишина, и так во всей гостинице, только тетка сидит на рецепции в белом халате и уборщица шныряет коридорами, прислушиваясь к нашему дыханию, дыханию трех обкуренных чужаков, которые появились здесь три дня назад, нарушили тишину пустых солнечных коридоров, назвались журналистами, сидят третий день в гостинице и курят драп, запивая его водкой и самогоном. Теплый спокойный городок с сонными улицами — вот она, столица анархо-коммунизма, территория уникальных социально-политических экспериментов; приехав в город, мы сразу же поселились в этой гостинице, на первом этаже была парикмахерская и пахло одеколонами, и это был не худший запах, далеко не худший. Номера оказались настолько дешевыми, что мы решили остаться здесь надолго. Возможно, это было главной ошибкой. Мы поднялись в номер, бросили вещи, пересчитали бабки и пошли смотреть город.

Должен признать, что никогда в жизни не любил туристов, туристы для меня слишком шумны и суетливы, они приносят с собой ощущение искусственности, преходящести, они появляются в своих шортах и панамах, с кодаками на боевом взводе, и ты сразу же чувствуешь себя лишним, и они это чувствуют, они очень чувствительные, эти туристы, они вроде бы и смотрят в объективы своих кодаков, куда-то мимо тебя, в исторические панорамы, что открываются за твоей спиной, а сами исподтишка перешептываются — что это за клоун, почему он не в шортах, где его, блядь, панама, откуда он тут? А главное — туристам нужны внешние знаки истории, чтобы на каждом доме висели памятные барельефы, а за каждым углом открывались виды мест, описанных в их бестолковых буклетах, они никогда не обращают внимания на вещи простые и непритязательные: на стены домов, скажем, побитые оспой пулеметного обстрела, на старые приземистые яворы в глубине парка, с которых, допустим, могли свисать враги трудового народа, они не понимают тишины улиц, оглушенных в свое время перемещениями армий, контуженных канонадами и салютами победителей, они фотографируют фасады, не понимая, что гораздо интереснее фотографировать пустоту, особенно если в этой пустоте велись напряженные бои с переменным успехом. В такие городки, как этот, туристы обычно не приезжают, а если и приезжают, программа у них сухая и короткая — сфотографироваться возле барельефа Махно на здании бывшего штаба повстанческой армии, попробовать найти его хату (в путеводителе написано, что австрийцы сожгли ее еще в 1918-м, но все равно — надо попробовать найти), наконец зайти в музей и покрутиться возле бутафорской тачанки, слушая идеологически выдержанную пургу об установлении советской власти и сельскохозяйственных успехах региона при независимости. Из всех возможных внешних отметин, кроме барельефа и тачанки, мы нашли бар «Нестор». После этого вернулись в гостиницу и дальше курили свой драп.

В исторической литературе про махновскую республику Гуляй-Поле описан настолько тщательно, словно в описаниях города, его экономической характеристике и социальном анализе действительно можно было найти намеки и предсказания будущего взлета этого населенного пункта, который при других, лучших условиях должен был бы превратиться в туристическую мекку для всех обеспокоенных судьбой анархизма как такового и его практических форм в частности, должен был бы стабильно собирать на годовщины и юбилеи толпы упомянутых нами тут выше чуваков в панамах и с кодаками; историки настолько заботливо описывают школы и заводы, фиксируют количество рабочих и численность еврейской общины, что в какой-то момент и сам начинаешь переживать за историческую судьбу этого августовского городка, бродишь медленно от автовокзала до библиотеки, от бара «Нестор» до полуразрушенного здания бывшей мельницы, узнавая что-то по старым архивным фотографиям, а что-то не узнавая совсем. Живя в таком небольшом городке, скажем, три дня, на третий день уже начинаешь узнавать местных жителей, и что хуже всего — они тебя тоже начинают узнавать, от этого становится довольно неудобно — потому что гы в их глазах чужак, чтобы не сказать хуже, турист с кодаком, который смотрит на них, как на туземцев, пытаясь найти в чертах их лиц отпечаток анархосиндикализма, при этом ничего кроме алкоголизма не находя. Есть в этом что-то нечестное: с одной стороны, ты — со своей тупоголовой увлеченностью и намерениями расспрашивать каждого встречного, не воевал ли его дед у Махно, и, с другой стороны, они — утомленные подобным цирком, озабоченные своим мирным выживанием в рыночных условиях, потому что там, где для тебя находятся история и идеологические убеждения, для большинства из них скрыт источник частного предпринимательства и неосознаваемых до конца укоров совести. Поэтому они и смотрят на нас если и не враждебно, то по крайней мере без всякого энтузиазма — и те два убитые наглухо хрона, с которыми мы пили самогон на берегу речки (уже не было моста, по которому переезжали повстанцы, речка совсем обмелела, хроны сидели на берегу и печально молчали; когда им предложили выпить, сразу же согласились, один из них взял деньги и исчез, мы думали, что навсегда, ан нет — он вернулся, и потом мы быстро все выпили и полезли в воду; хроны в воду не лезли, смотрели на нас невнимательно и отстраненно, каждый видит в реке своих утопленников, мы к числу их утопленников не принадлежали); и директор музея, которая устало нам что-то объясняла и извинялась, что должна бежать в штаб, работать на выборах, даже не интересуясь, за кого мы будем голосовать; и продавщица в газетном киоске, которая спала в нем до пяти часов, потом закрывала на висячий замок, даже она, несмотря на то что мы покупали у нее прессу, возможно, мы вообще были единственными, кто покупал местную прессу; и даже тот официант в привокзальном ресторане, что видел нас ежедневно, ежедневно мы приходили к нему как к давнему знакомому, но даже он смотрел на нас равнодушно; в маленьких городах люди спокойнее, они наперед знают все, что с тобой произойдет, они с первого взгляда видят, что ты так ничего и не найдешь на этих запыленных улочках, между этих старых расстрелянных домов, ничего не найдешь и найти не можешь, потому что ты тут чужой, и вопрос только в том, сколько ты выдержишь в своей гостинице, насколько у тебя хватит денег, драпа и консервов, чтобы выжить в кровавом гостиничном пространстве, наполненном тяжелыми сновидениями и запахом одеколона, в этом весь вопрос — съебешься ты прямо сегодня, вечерним автобусом, подальше от черных дыр в окружающем воздухе, в котором поместилась вся твоя история, или будешь дальше болтаться по их улицам, фотографировать фасады домов, в которых находились административные учреждения анархистов, блуждать по городскому кладбищу, разглядывая фамилии на могилах и опознавая самые из них известные.

Мне кажется, я не могу понять главного в них — их отстраненности, их коллективной памяти, ясное дело, что я не рассчитывал увидеть тут никаких воскресших теней, проклятых и неотпетых, я был готов к подобной дистанцированности и тотальному недоверию, как я мог рассчитывать на что-то другое? чтобы рассчитывать на что-то другое, надо было как минимум родиться в их теплом летом и ветреном осенью городе, надо было школьником класть цветы к памятнику освободителям, зная, на чьих костях этот памятник построен, надо было наблюдать каждый год, как осыпается шелковица и покрываются уличной пылью вишни, ходить с утра на городской базар или по конторам, иметь свой бизнес, воспитывать детей, здороваться с прохожими на улице, выходить долгим, как блюзы, летним вечером к речке, сидеть молча над нею, смотреть на противоположный берег, на котором, так же точно как и на твоем, нет ничего — ни прошлого, ни настоящего, и понимать, что даже если бы тот старый мост все-таки уцелел, ты бы по нему вряд ли захотел перейти на противоположную сторону, потому что на самом деле — и этого я тоже понять никогда не смогу — с этого берега, из этого города, от этой памяти тебе просто некуда идти.

8

Ты мог умереть и на этот раз. У него было доброе и мужественное лицо, лицо тридцатилетнего мужчины, которому хочется дать все сорок, потому что он никогда не прятался от солнца и не отказывался от алкоголя, сегодня так точно. Выглядел он усталым и отчаявшимся, отчаяние его было горьким и каким-то нежным, интимным, видно было, что у него проблемы с бабой и что бабу эту он, очевидно, любит, а она, сука, терзает его незакаленную нежностью душу, душу тридцатилетнего мужчины, который привык в этой жизни ко всему — к крови, к грязи, к работе, к спирту, к унижениями и мести, но не к нежности, тут он был просто не готов что-либо противопоставить миру, кроме разве что набухаться с утра и кататься по онемевшему от лета городу в поисках утешения и дальнейшего алкоголя, ни первого, ни второго, ясное дело, не находя.