кто-то — в художественных течениях XIX–XX веков.
Но если говорить об объединяющей рамке, пытаться схватить суть того, что всякий раз подразумевается под этим термином, то речь идет о наступлении времени, когда закончена подготовка, зарождение некого процесса («при царе Горохе»), и происходит переход его в некую организованную, функциональную фазу — в то, «к чему дело шло».
«Именно этот переход из одного состояния в другое мы хотим представить в виде трёхэтапной схемы, — пишет Фредерик Барбье. — Медленное восхождение, которое ускоряется, пока не достигнет кульминации, апогей изобретения, затем постепенно развитие его собственных последствий и последствий его присвоения всё большим числом людей. […]
Иначе говоря и если воспользоваться игрой слов, существует эпоха изменений, предшествующая Гутенбергу, эпоха „Гутенберга до Гутенберга”, но есть также и эпоха резонанса после Гутенберга, когда использованы ещё не все возможности изобретения и не все его последствия осмыслены. […]
Центральный тезис касается структурирующей роли медиа: модерн являет себя в новом статусе текстов и радикального изменения их содержания, которое особенно заметно в области науки, но и понять эти феномены можно только через изучение трансформации господствующего медиа».
«Господствующим медиа» при переходе к индустриальной эпохе становится книга. При переходе от индустриальной к информационной господствующее медиа — это уже СМИ (газеты, радио, телевидение). При переходе от информационной к цифровой — цифровые формы социальности (социальные сети, мессенджеры, виртуальные помощники, онлайновые игры). И всякий раз это трёхчастная схема: подготовка, кульминация и последствия.
Но в нашем времени происходит что-то принципиально новое, чего никогда не было прежде — смешение этих модернов: модерна индустриального, книжного, всё ещё существующего в академической среде, модерна информационного — с дискурсом «новой журналистики», «аналитических программ» и «ток-шоу», и, наконец, нового, зарождающегося модерна постов в Сети, когда «новостью» называется уже всё, что будет оформлено как блок информации (иногда даже без внятного начала и определённого конца — как, например, «интернет-мем»).
Эти три модерна так или иначе звучат в философской литературе и социологических, культурологических исследованиях:
• первый «модерн» — это эпоха Просвещения, когда благодаря книгам знание тех, кто занимается той или иной практикой, стало доступно тем, кто не имеет к этой практике непосредственного отношения (можно сказать, что в каком-то смысле первый, гутенберговский модерн оторвал нас от реальности наличного существования);
• второй «модерн» — это модерн, а точнее уже постмодерн: информационная эпоха «новостей» СМИ, превращающих жизнь человека в коллаж из всего и вся, аппликацию из заголовков и брендов, слоганов и абсурда;
• наконец, третий «модерн» — это уже новейший метамодерн.
Философы до сих пор спорят — был ли вообще постмодерн? И если и был, то что тогда считать его началом, а что — концом? Был ли вообще у модерна, постмодерна конец? И наступило ли, соответственно, какое-то другое, новое время?
Понять проблематичность этих вопросов можно, ведь модерн — это современность. Как может быть, что время, в котором мы живём, это постсовременность? Или даже метасовременность? Что это за чушь?
На самом деле это отнюдь не удивительно, учитывая ускорение времени, а также ту трёхчастную формулу, которую Фредерик Барбье описывает на примере «первого модерна»:
• время, когда он зародился — то есть с появлением рукописных текстов и книг (это период приготовления — книгопечатание не могло начаться с «чистого листа» культуры);
• время, когда этот модерн находился в апогее — «Европа покрывается россыпью „печатающих городов“», а Иммануил Кант пишет свою знаменитую работу 1784 года «Что такое Просвещение?»[72];
• время, когда этот уже изобретённый и воплощённый модерн представил на суд истории свои последствия — Первую и Вторую мировые войны, химическое и атомное оружие, холодную войну — ведь всё это ещё плоды «книжного» модерна.
Впрочем, давайте заглянем чуть глубже: когда «первый модерн» был в апогее — во второй фазе, началась первая фаза «второго модерна» — через газеты люди начинали всё больше жить новостями, ещё даже не представляя себе, что им, по сути, уже предначертан неизбежный переезд в «большую деревню».
Иными словами, с XIX века разные «модерны» начинают накладываться друг на друга, оставаясь таким образом «современными» — каждый из них, — при этом старосовременными, собственно современными и, с выходом в апогей информационной волны, новосовременными.
«Второй модерн», модерн, подготавливающий приход информационной волны, начинается, как и все они, буднично, почти незаметно:
• с начала XVII века появляются первые газеты, разнообразные «листки», чуть позже — в XVIII появляются журналы, рекламные проспекты, в XIX веке — литературные журналы, которые выходят несколько раз в год, публикуют романы популярных писателей отдельными главами, создавая таким образом новую, новостную темпоральность книги[73];
• время расцвета информационной эпохи приходится на момент, когда телевидение становится обязательной частью каждого домохозяйства, превращается не просто в диковинку, а в основное средство проведения досуга и информирования населения.
Одновременно с этим западные интеллектуалы начинают говорить о наступлении постмодерна, который на глубинном уровне стирает границу производства и потребления знаний.
В прежнюю эпоху это разделение было чётким: были те, кто производил знание, и те, кто эти знания потреб-лял. При этом те, кто производил знание, были организованы общей для них социальностью, неким социальным кругом, и следовали некоему общему кодексу.
Теперь же благодаря расцвету журналистики производителем знаний может стать кто угодно — самоназванный активист, избиратель, пойманный при выходе с избирательного участка, свидетель происшествия, папарацци, «научный журналист», не разбирающийся в науке, о которой он пишет, и т. д.
Всё это с неизбежностью должно создавать эффекты постправды, и это было бы, надо полагать, естественным развитием событий — третьим этапом модерна. Но эти последствия растворились в новой цифровой реальности, с её новым «господствующим медиа»: форумами, блогами, социальными сетями и т. д.
Постмодерн, не успев толком войти даже во вторую свою фазу и продемонстрировать себя во всём возможном блеске, был застигнут и перехвачен метамодерном.
Ускорение исторического времени
«Ускорение исторического времени» — эффект, по-разному объясняемый, описываемый и предсказываемый множеством авторов. Он настолько очевиден, что, кажется, уже и нет нужды заострять на нём внимание. Но на самом деле мы имеем несколько измерений, в рамках которых разворачивается мысль исследователей, констатирующих ускорение времени.
Конечно, в первую очередь мы думаем о «законе ускоряющейся отдачи» Рэя Курцвейла, который должен привести нас к точке «технологической сингулярности»[74]. Но сам по себе технологический прогресс не позволит нам понять то, как ускорение времени переживается человеком и как он сам влияет на этот процесс.
Вот почему для целей нашего исследования куда интереснее гипотеза «сингулярности Дьяконова — Капицы»[75], рассчитываемая как момент завершения «цикла демографического перехода». Хотя она и