Читать интересную книгу Про что кино? - Елена Колина

О романе Ильи Кутельманы узнали самым случайным образом — просто наткнулись на Илью с Маринкой в кинотеатре «Аврора» — смотрели «Покровские ворота», смеялись, и парочка перед ними целовалась так яростно, прямо-таки флюиды страсти от нее исходили, и Фаина, наклонившись к Кутельману, сказала: «Я не ханжа, но все же это безобразие». А когда зажегся свет, увидели: безобразие — это Илья. И он их увидел, глупо улыбнулся, начал прикрывать Маринку плечом, как будто им было до нее дело. Оба, и Кутельман, и Фаина, возмутились, Фиру пожалели, и, узнав, как Илья мучается, подумали бы мстительно: «Вот тебе, Илья, не все коту масленица».

Следующая Фирина мысль была: «Как я могла не заметить?..»

Таня, когда выросла большая и уже написала не один сценарий сериала, вдруг начала высокомерно лениться писать семейные сцены.

И правда, это скучно. Стандартный диалог повторяется из сериала в сериал, из века в век… Казалось бы, турецкий сериал, 16 век, Сулейман-хан, покоривший всю Европу, и все одно и то же:

— Почему ты не пришел ночевать?..

— Не успел закончить дела.

— Почему ты не предупредил?

— Думал, что ты заснешь, и не хотел беспокоить.

В каменном веке, очевидно, было так же:

— Почему ты не пришел ночевать?

— Не успел закончить дела…

…Первая Фирина мысль была «какая я дура!», затем «как я могла не заметить?», а следующая «не прощу, ни за что, никогда!».

Какой тяжелый Фире выдался год, обычные года не такие эмоциональные качели! Мало ей Левы, так еще роман Ильи! Бог словно хотел превратить этот год Фириной жизни в пьесу, так, чтобы ни одна ниточка не осталась оборванной, всякое ружье, висящее на стене в первом акте, выстрелило в третьем; Бог гонялся за Фирой со скалкой и говорил предупреждающим тоном: «Фира, остановись, говорю тебе, остановись!» Наверное, Фира услышала, потому что ее реакция была совершенно не такой, как можно было ожидать.

Фира плакала, говорила: «Илюшка, я не для тебя, ты такой молодой, а я уже старая», просила у Ильи прощения — очевидно, было за что. Фира плакала, Илья плакал, чувствовал себя любимым, — давно уже он не чувствовал себя таким значимым. Просил прощения, говорил «я тебя люблю», обнимал ее и, будто со стороны наблюдая за собой, внимательно следил, стараясь поймать момент, когда вина перейдет в желание, но вины и жалости к ней становилось все больше, пока она не затопила все, — и впервые у него не вышло. В самый разгар любви с Маринкой все получалось, а тут не вышло!.. Но люди все могут пережить, и они пережили. Фира с Ильей никогда не расстанутся, их брак действительно был заключен на небесах. С Маринкой, кстати, Илья тоже не расстанется. Об этом Фира уже не узнает, не каждая линия должна заканчиваться, как в сериалах, не все тайное становится явным, но все занимает свое место в ходе жизни.

Странно устроен человек, и в частности, Фира: Илью она простила, а Фаину нет — ни за что, никогда!

И что теперь? Да что же вышла за гадость из многолетней дружбы! Фаина смотрит в окно, как Фира с Ильей идут по двору, Фира смотрит, как Фаина с Таней идут по двору, чем дольше смотрят, тем невозможней примирение.

Что еще было, кроме того, что все по кругу друг друга спасали? Была страшная, до визга, ссора Алены с отцом, до того, что назвала его фашистом — фашистом!

«Разве справедливо, что Таня, которая наизусть знает всю русскую литературу, не может даже подать документы на филфак, потому что еврейка?! Если ты не поможешь, я от тебя откажусь, никогда тебя не прощу!..»

Таня, надо сказать, ни о чем Алену не просила и об этой ссоре не знала, не знала, что Алена едва не отказалась от отца.

«Ну, Аленочка, на филфак исключено… Ну, Аленочка, не я же это придумал, — бормотал Смирнов. — Ты же знаешь, я не антисемит, я с евреями дружу…»

Справедливо ли, что Таня не будет учиться в университете? Он за всю на свете несправедливость не ответчик. Среди нескольких пар, которые собирались у Смирновых и считались друзьями, в одной паре была жена с подозрительным носом с горбинкой и подозрительным же отчеством, на этом их дружба с евреями заканчивалась. Алена будет учиться на филфаке, там, слава богу, евреев нет, их на филфак не допускают со всей их любовью к русской литературе…

«Она не будет на филфаке, тогда и я не буду. Все, — отрезала Алена и, снисходя к отцовскому бессилию, добавила: — Ладно, я согласна на вечерний».

На вечерний филфака евреев тоже не принимали, но здесь можно было рассчитывать на послабление, и это было Смирнову по силам.

«Нам подачек не надо!.. Пусть идет в Техноложку! Будет инженером! Будет человеком!» — сказала Фаина.

Но пришлось принять. На дневном беременная-родившая-кормящая полноценно учиться не сможет, практику на химическом заводе пройти не сможет, какой из нее теперь инженер, какой из нее теперь человек… На ней можно поставить крест.

Кутельман молчал. Он не то чтобы на Таню сердился, просто все это, как говорит Илья, перебор: история с Левой, уход из дома, беременность, Фаинина трагедия. Фаина какое-то время была странной, задумывалась, больными глазами смотрела на него, на Таню. Кутельман метался между ними, чувствуя огромную свою вину за Танину сломанную жизнь и за то, что не может на нее смотреть — а вдруг уже виден живот?.. И была ему самому казавшаяся глупой мысль: «Почему протест, взросление девочки определяет пол, почему неглупая Таня превратилась в классическую бедную девушку, неужели моя дочь не смогла устоять перед зовом пола?!» И совершенно по сути противоположная мысль: если бы она позволила Леве сохранить этот миф — его отцовство, они с Фирой имели бы общего внука! Фаина все-таки собралась, можно сказать, с честью выстояла, высоко несла голову — высоко несла голову, а в руке витамины для беременной дочери. А Кутельман не то чтобы Таню не простил, но отодвинулся. Отодвинуться легче, чем придвинуться обратно.

Но чем глубже вниз, тем выше небо.

ЗАПИСКИ КУТЕЛЬМАНА

1986

Повторюша дядя-хрюша из помойного ведра, всю помойку облизала и спасибо не сказала. А мне не больно, курица довольна. Ябеда-корябеда, зеленый огурец, на полу валяется, никто его не ест. Жадина-говядина, пустая шоколадина. Все эти Манечкины детские прибаутки, все девчоночье, что казалось таким пошлым у маленькой Тани, теперь до слез умиляет.

* * *

Страшная трагедия. На майские были в доме отдыха в Комарово, я против обычных моих привычек не слушал «Голос Америки», а дома послушал и обомлел. Но что могло произойти? Избыточный вывод стержней из активной зоны реактора инициировал цепную реакцию, а после разрыва каналов полная реактивность возросла за счет парового и пустотного эффектов? По «Голосу» говорят: Чернобыль — вторая Хиросима, сейчас радиоактивное облако над Швецией, в Польше детям дают йодистый кальций. Мы устроили настоящий ядерный взрыв, пусть невольно. Невозможно предсказать число пострадавших, но люди будут умирать еще долго. Подумать только, вокруг идет обычная жизнь, завтра у меня Ученый совет, я буду обсуждать чьи-то диссертации, как будто мир не взорвался.

И вдруг пронзило. Господи, Манечка! Манечка два дня гуляла в Комарово на солнце без шапки. А ведь я говорил Фаине, что с залива ветер, чтобы она надела ей шапку! Но она же считает, у меня дурная привычка кутать ребенка! Солнце, ветер… что принес в Комарово этот ветер?

Пишу о Манечке и машинально бью себя по рукам, нарушаю свое правило не писать в этих записках о личном. Но как не писать о Манечке? Она мое самое главное с той минуты, как взглянула на меня невидящими еще глазками и я вдруг вспотел от нежности. Теперь все личное вплетено в общее. Перестройка, Чернобыль — это личное, мое.

Фаина шептала: «Господи, смилуйся над нами, накажи меня, не наказывай Манечку». Заорал на нее: «Как не стыдно думать о своем ребенке, который более-менее в безопасности, а не о чернобыльских детях!» Не сдержался, стыдно. Она жизнь отдаст за одну Манечкину слезку, за одну ее царапинку, как, впрочем, и я.

Соврал Фаине, что созванивался с ребятами с нашей АЭС и они меня заверили, что в Ленинграде не зафиксировано повышения уровня радиации. Сказал: «Ты же физик, опасности нет». Но Фаина именно потому, что физик, понимает, что взрыв был — грязная бомба, облако разнесло радионуклиды йода и цезия по большей части Европы, и нас не миновало.

По телевизору никакой информации. Горбачев молчит, а как я ему верил! Какая же это перестройка? Они просто разыгрывают спектакль. Ничего не изменилось, мы совершенно беззащитны, идея по-прежнему важнее людей. В данном случае идея даже не коммунизма как всеобщего блага, которая все же была сама по себе красива, а сомнительная поганенькая надежда скрыть свой позор — а вдруг мир не заметит ядерного взрыва? Какой цинизм. Даже блатные делят мир на своих и чужих, а для них свой народ — чужие. Страшно представить горе людей, которые сейчас смотрят на своих облученных детей. И бешеную злобу беспомощную, ведь детей можно было спасти!