Читать интересную книгу Эскадрон комиссаров - Василий Ганибесов

— «Зачем мы организовали социалистическое соревнование?»

Эскадрон притих, насторожился. Вопрос — скользкий. Готового ответа на него еще никто не написал, и его можно или смазать, или ответить особенным ответом.

Это почувствовала и сама Зинаида Павловна. Все видели, как бестолково шныряла ее свободная рука, как она сначала пошевелила оборку кофточки, потом дернула и наконец пальцы нетерпеливо забегали по пуговицам то вверх, то вниз.

— Эх, не бралась бы лучше, — прошептал кто-то в эскадроне.

— Командиру-то неловко, — добавил другой. — Ушел даже.

— Ишо бы, кого ни доведись!

Застенчивые и стыдливые опустили глаза вниз, отвернулись.

— Понятен вопрос? — спросил Смоляк с эстрады.

— Другой ей дать! — крикнул Миронов. — Другой надо, полегше который.

— Может, другой? — опять спросил Смоляк.

Зинаида Павловна отрывисто вздохнула.

— Нет! Все равно уж. Как отвечу.

Она еще раз передохнула. Начала чуть вздрагивающим голосом, который с каждым словом креп, становился уверенней.

— Мы пятилетний план начали. Он требует участия от каждого, каждый должен участвовать в выполнении его. Я читала в обращении партии.

— Непонятно! — крикнул Карпов.

— Мы должны соревноваться, чтобы выполнить пятилетний план! — повысив голос, крикнула она Карпову.

— Ну, так что же? А при чем здесь Красная Армия? — не унимался Карпов.

— Странно! Как она может быть ни при чем? В стране соревнуются рабочие и крестьяне, в Красной Армии должны соревноваться красноармейцы. Соревнование — это добровольное обязательство, добровольная ответственность. Это может быть только у нас и нигде в буржуазных странах. Буржуазия сейчас готовит войну, и было бы совсем непонятно, если бы красноармейцы и командиры не стали бы укреплять свою Красную Армию. Надо, чтобы каждый красноармеец почувствовал ответственность за подготовку армии, чтобы отвечал за работу ее, как комиссар. В эскадроне был один комиссар, а теперь надо, чтобы был эскадрон комиссаров. Я тоже буду соревноваться, я буду учиться на сестру, чтобы вместе с вами идти на войну. Я поступлю в городе на завод и обязуюсь не делать ни одного прогула.

Зинаиду Павловну вдруг прервал взрыв аплодисментов и крика. Стараясь перекричать шум, она докончила:

— И вызываю товарищей Маслову, Смоляк и Анну Петровну Гарпенко.

— Браво-о! — кричали все. — Браво-о!

Вывернувшийся из-за эстрады Леонов уже смеялся и усерднее других до боли хлопал в ладоши.

За время политповерки на эстраде расставили диаграммы результатов смотра. Взводные синие столбики тянулись к красной заветной черте, и видно было, что они напрягаются схватить ее и прильнуть, но, вероятно, мало еще было перцу в эскадроне, мало упрямой чернорабочей тренировки. Только первый взвод был близок к черте, за ним тянулся третий и ниже всех — второй.

Так и говорил военком. Он совал пальцем в столбики и объяснял, почему они не дотянулись, почему больше всех отстал второй взвод, и ругался при этом и на себя и на весь эскадрон.

Потом выступил Искандеров, представитель шефов.

— Товарищи! Вы только ругали себя, и за дело ругали, а ведь рост-то ваш виден. Весь эскадрон-то другим становится, ведь это правда, что он скоро будет полон комиссаров. Эти комиссары не на страх, а на совесть уже растут из вас, и я их видел, и все вы их видите. Для нас неожиданна постройка манежа для рубки, вы этим перешибли, прорвали армейскую учебную косность, и мы уверены, что социалистическое соревнование разбудит вашу творческую инициативу, даст сотни новых изобретений. От имени рабочей делегации я передаю наше спасибо пионеру вашему, герою сегодняшнего праздника, изобретателю манежа товарищу Курову. Мы желаем, чтобы из вас выросли десятки таких же Куровых, тогда мы будем во сто крат сильнее, тогда мы будем еще более уверены, что революция наша находится...

Красноармейцы, не мигая, смотрят на Искандарова, потом ищут глазами Курова. Он сидит в передних рядах, у него красный затылок и малиновые уши. Эти оттопыренные уши на большой, шишкастой голове... Да ведь это Артемка наш! Ведь это Куров-то — наш Куров!

— Качнем Курова! — крикнул кто-то с задних скамеек.

— Качать!

— Бери его! Лови! — крикнули вскочившие красноармейцы. Они сцапали норовившего убежать Курова и метнули его кверху.

— Ура! Ура! Ура!

— Для своего парняги еще раз! Ура! Ура!

Куров взлетает вверх, захлебывается и от врывающегося в рот воздуха и от схватывающих горло спазм. Ему хочется плакать, смеяться и в то же время вместе с другими кричать «ура» и кого-нибудь качать.

5

От казарм эскадрона к Мсте шагала группа в двадцать красноармейцев. Илья Ковалев, только что отсидевший на гауптвахте, вертится в группе чертом, стреляет своими неугомонными глазами, никогда ни на чем не останавливающимися, скалит ровные, как на подбор, белые с просинью зубы и торопится рассказать услышанные на гауптвахте новые сальные анекдоты. Его товарищи идут молча.

В углу эскадронного плаца, где уже начинаются прибрежные кустарники, взвод остановился. Переминаясь, переглянулись.

— Ну, кто?

— Чего «кто»? Хоть кто, — тяжело задышал грузный Липатов. — Вот что, Илья, — решительно повернулся он к Ковалеву. — Вот мы здесь одни; мы тебя спрашиваем: когда ты кончишь хулиганство и самовольные отлучки? Когда?

Илья забегал глазами, весело оскалившись.

— Тебе что, завидно?

— Нет, ты скажи.

— Сказала кума куме...

— Ты, Ковалев, брось игрушки, мы тебе не мальчики, — нахмурился Куров.

— А ты что за судья такой? Тебе чего — больше всех надо? — огрызнулся Илья. — Знаем мы, как вы, товарищ Куров, за каждый шаг доносите.

Он, сказав это, метнул глаза на товарищей, как бы причисляя себя тоже к ним и в то же время отгораживая Курова.

— Знаем, — добавил он еще раз.

— Ты что же, по-твоему, он шпион? — загудел Карпушев. — Шпион? Тогда и мы все такие же шпионы, все до единого.

— Нечего с ним, — загудел Абрамов. — Что он маленький, что ли, не понимает? Пусть скажет, а там мы с ним поговорим.

— Правильно, надоело уж, — недружелюбно косясь на Ковалева, пробормотал Миронов.

— И ты туда же?.. — набросился на него Ковалев. — Ты что, не ходил?

— Бывало, да все вышло, товарищ Ковалев.

— Ну?! — в упор смотря на Ковалева, спросил Липатов.

Случайно скользнув по взгляду Липатова, Ковалев вдруг увидел в нем что-то тяжелое и сильное. Он взглянул на других — и другие смотрели так же. Никогда он не замечал таких взглядов; он был уверен, что они его не только не выдадут, но в душе-то завидуют его разухабистости и бесстрашию и готовы добродушно поощрить это. И вот они смотрят на него как на преступника, как на отщепенца.

— Ну?! — повторил вопрос Карпушев. В этом «ну» было что-то новое и непонятное для Ковалева.

Что-то внутри Ковалева оборвалось, его начало знобить, и в первый раз в жизни он почувствовал робость и неуверенность.

— Да что вы?.. Да вы чего, ребята?.. Чего я?.. Рази я... против вас когда шел? — вздрагивая уголками губ, забормотал он. — Чего же вы? И командиры... да еще и вы...

У него заплясали губы, и, подобрав их, он отвернулся.

Красноармейцы стояли насупившись, крепко сжав челюсти.

От эскадрона заиграл горнист на вечернюю поверку.

Пахло рекою и полем. Красноармейцы еще раз оглянулись на Илью и скрылись за казарменными постройками.

6

В двенадцать ночи Ковалев заступил в наряд на дневальство по конюшне. Оставшиеся два часа он прокрутился на койке, не сомкнув глаз. Пропала ковалевская всем известная разухабистость и беспечность. На конюшне он ходил от стойла к стойлу, совался к своему коню, которого любил и холил, и, разбирая ему челку, бормотал:

— Ну, чего шары вылупил, чего надо? Чево вы все на меня так смотрите? Чего я вам сделал?

Конь сгибал голову, подставляя почесать между ушами, и, сладко щурясь, тихо подремывал.

— Эх ты, дурак этакий, сонуля!

Что-то произошло, чего Ковалев никак не поймет. Товарищи отходили от Ковалева все дальше и дальше.

Вечером, сменившись с дневальства, он попросил разрешения лечь без поверки и сейчас, лежа на койке, внимательно вглядывается в товарищей, стараясь разгадать перемену, которая произошла с ними.

Внешне жизнь взвода как будто ни в чем не изменилась.

Все так же сидит у окошка огромный, лобастый Липатов и, облокотившись на маленький столик, так же читает газету вслух, раздельно, как нанятый.

Липатов, несмотря на то, что от него густо пахнет черноземом, — исконный рабочий, он вступил в партию с приездом в армию, но собою недоволен. Недоволен главным образом своим языком, плохо подчиняющимся ему, и глухим, гудящим голосом. Зимою ему ячейка поручала вести групповую работу партийной пропаганды, и он начал было, но у него получалось так, будто не агитировал, а ворчал. Красноармейцы любили его за невозмутимый характер, прямоту и добродушие, он был авторитетен как боец, но агитатор из него не получился. Он пожаловался на себя военкому, тот посоветовал ему больше читать вслух и этим постепенно развивать голос и язык. С тех пор он почти ежедневно жужжит в казарме огромные подвалы из «Правды», ищет в них самые заковыристые слова и такие, как индустриализация, конъюнктура, стабилизация, рационализация, выговаривает с остервенением, будто долбит их балдой по макушке.