— Почему ты не поехал за ней, если так переживал?
Он так посмотрел на меня, словно я с ума сошла, словно подобная вещь ему и в голову прийти не могла.
— Ехать? Зачем? (Он зацепил колесом угол, в очередной раз ошибившись поворотом.)
— Затем, что ты любил ее.
— Я никогда не употребляю это слово.
— Но если тебе было так плохо, почему ты не поехал?
— Моя работа напоминает разведение цыплят, — сказал он. — Кто-то обязательно должен и вынести лопату дерьма, и засыпать горсть зерна.
— Дерьмо собачье, — сказала я. — Доктора всегда прикрываются своей работой, чтобы не показаться бесчеловечными. Я-то уж знаю этот шаблон.
— Не собачье дерьмо, милая, а цыплячье.
— Не слишком-то остроумно, — сказала я, но все равно засмеялась.
За Мэй Пэй последовала целая Ассамблея ООН девиц из Таиланда, Индонезии, Непала. В наличии были также африканка из Ботсваны, пара француженок-психоаналитиков и французская актриса, которая «проводила все время в бункере».
— Где?
— В бункере. Ну, в сумасшедшем доме. Я имею в виду, в психиатрической лечебнице.
Адриан идеализировал сумасшествие в типично лангианской манере. Шизофреников он считал настоящими поэтами. Каждый лунатик был едва ли не Рильке. Он хотел, чтобы я написала с ним вместе книгу. О шизофрениках.
— Мне кажется, ты чего-то хочешь от меня, — сказала я.
— Точно. Я бы воспользовался твоим указательным пальцем, или ты предпочитаешь большой?
— Свои есть. — Мы переругивались, как десятилетние дети. Единственный наш способ выражения привязанности.
История адриановских женщин дала ему право членства в моей семье. Похоже, что его лозунгом было: никогда не трахайся с родственницами. Его предыдущая подружка (присматривающая сейчас за детьми, если я все правильно понимаю) подошла ближе всех к его родственному гнезду: она была еврейкой из Дублина.
— Молли Блум? — спросила я.
— Кто?
— Ты не знаешь, кто такая Молли Блум??? — Я не верила своим ушам. Такое замечательное английское произношение и не читал Джойса! (Я тоже читала «Улисса» по-диагонали, но я говорю налево и направо, что это моя любимая книга. Как «Тристрам Шенди»[29].)
— Я безграмотный, — нараспев произнес он. Он был весьма собой доволен. Еще один глупый доктор, вот что мне подумалось. Как и большинство американцев, я наивно полагала, что английский акцент означает образованность.
Ну хорошо, начитанные люди частенько оказываются порядочными ублюдками. Или — хуже. Но я была разочарована. Прямо как в том случае, когда мой аналитик не знал Сильвии Плат. Тогда я целыми днями говорила о ее самоубийстве и о том, как я хочу написать великое стихотворение и сунуть голову в газовую духовку. А в это время он думал о чашечке охлажденного кофе.
Хотите верьте, хотите нет, но подругу Адриана звали Эстер Блум — а не Молли Блум. Она была темненькая, полноватая и вечно страдала, как он говорил, «ото всех этих еврейских беспокойств; очень чувствительная и нервная». Эдакая иудейская царевна из Дублина.
— А твоя жена, какая она была? (К этому времени мы так безнадежно заблудились, что Адриан нажал на тормоз и остановил машину).
— Католичка, — ответил он. — Папистка из Ливерпуля.
— А чем она занималась?
— Была акушеркой.
Это звучало очень странно. Я даже не знала, что мне на это сказать.
«Он был женат на католической акушерке из Ливерпуля», — так я могла бы написать. (В романе, однако, я бы заменила имя Адриан на что-нибудь поэкзотичнее, и сделала бы его немного повыше).
— А почему ты на ней женился?
— Она заставляла меня почувствовать вину.
— Уважительная причина.
— Да уж. В медицинской школе я был виноватым сукиным сыном. И еще каким блюстителем протестантской этики! Ну, в том смысле, что, как я помню, с некоторыми девицами мне было очень хорошо, а это-то и пугало меня больше всего. Там была одна девица, которая догадалась сдавать в аренду огромный сарай, там любая могла переспать с любым. С ней мне было очень хорошо, — и поэтому, конечно, я не доверял ей. А жена всегда заставляла меня ощущать вину. И поэтому, конечно, я женился на ней. Я был такой же, как ты. Я не доверял наслаждению и своим собственным чувствам. Счастье грозило мне адскими муками, поэтому я и женился. Как и ты, любовь моя.
— Почему ты считаешь, что я вышла замуж из-за боязни? — Я ужасно оскорбилась, потому что он был прав.
— О, возможно, ты нашла свое призвание в том, чтобы спать со многими парнями, не зная, как сказать нет. Иногда тебе даже нравилось это, но потом ты чувствовала свою вину за то, что тебе было весело. Мы запрограммированы на страдание, а не на радость. Основа мазохизма закладывается в очень раннем возрасте. Ты считаешь нужным работать и страдать. Беда в том, что ты абсолютно уверена в этом. Да, это дерьмо собачье. Я убил тридцать шесть лет, чтобы это понять, какое это дерьмо, и я хочу сделать только одно — дать и тебе это понять.
— Слушай, у тебя куча планов насчет меня. Ты хочешь объяснить мне, что такое свобода, наслаждение, ты хочешь писать со мной книгу, переделать меня… Почему все мужчины хотят переделать меня? Я должна уже выглядеть переделанной донельзя.
— Ты выглядишь так, утенок, словно тебя требуется спасать. Ты просишь этого. Ты обращаешь на меня свои большие близорукие глаза, словно я Большой Папа Психоаналитик. Ты идешь по жизни в поисках учителя, а как только находишь его, то настолько привязываешься, что начинаешь его тихо ненавидеть. Или же дожидаешься, пока он проявит свою слабость, а потом презираешь его за это. Ты ведь сидишь и набрасываешь свои петельки, делаешь умные замечания, воображаешь людей раскрытыми книгами или случайными историями. Мне хорошо известна эта игра. Себя ты убеждаешь, что собираешь материал. Ты убеждаешь себя, что изучаешь человеческую природу. Искусство жизни на все времена. Еще одна версия пуританского дерьма. Ты лишь чуть-чуть изменила его. Ты считаешь себя гедонисткой потому, что срываешься и убегаешь со мной. Но эта проклятая старая этика осталась прежней, поэтому ты лишь думаешь, что напишешь обо мне. Так что не работает, n'est-ce pas[30]? Ты можешь трахаться со мной и называть это поэзией. Очень умно. Ты замечательно себя этим обманываешь.
— Ты вполне мог бы быть одним из этих тупых аналитиков, а? Какая показушная тягомотина.
Адриан засмеялся.
— Видишь ли, утенок, я все это выстрадал. Психоаналитики тоже играют в такие игры. Они как писатели. Все нужно перепробовать, изучить, попасть в историю. Хотя, смерть их ужасает — прямо как поэтов. Доктора ненавидят смерть, поэтому они и занялись медициной. И они постоянно гоношатся и чувствуют себя ужасно занятыми только затем, чтобы доказать себе, что они еще живы. Я знаю эти игры потому, что сам в них играю. Не такая-то это и тайна. Ты ведь совсем прозрачна.