шагали они по пляжу, и отдалённый шум улицы, почти не слышимый здесь, хотелось принять за плеск невидимого моря. А вокруг колыхались верхушки деревьев, отражая солнце глянцевой зеленью. Яркий свет обжигал лицо и макушки, заставлял жмуриться, и всё же здесь было хорошо, очень хорошо.
– Посмотри, Лобачевский, на мир! – сообщил портрету Хомяк, прислонив его к кирпичному колодцу вентиляционного канала, что возвышались здесь повсюду. – Посмотри, как красиво! Вон, видишь, там внизу – это проспект Большевиков…
– Тебе бы гидом быть, – заметил Пашка, с наслаждением выкуривая сигарету. Они сели в тени одного из колодцев, и над ними было только небо и ветер.
– Смотрите! Лобачевский похоже повеселел! – Белка ткнул пальцем в портрет.
– Конечно! Его, наверно, ещё ни разу не выгуливали! – на полном серьёзе заявил Хомяк.
– Помолчите вы хоть немного! – сказал им Пашка, прислонившись головой к кирпичной кладке. Ему не хотелось ни говорить, ни чего-либо слышать.
Он закрыл глаза и представил, что он где-то очень далеко. В степи, наверное; в бескрайней казахстанской степи, про которые так любила рассказывать учительница географии, которая была родом из тех мест. Где солнце на закате настолько огненное, что такого нигде и никогда больше не увидишь. Где до самого горизонта только поле, где, по её словам, можно, если присмотреться, увидеть шарообразное искривление земной поверхности – настолько пустынный там пейзаж. Где гуляет ветер и свобода, приминая шёлковую степную траву, и та колышется, точно волны в море, и звук почти такой же, только более мягкий… шёлковый звук, как трава. И где единственным пятном на фоне неба маячит маленький мазаный дом с дощатым крыльцом, и на крыльце, на скамейке, сидит он, Павел, и смотрит вдаль на эти бескрайние просторы. А к дому ведёт пыльная дорога в две колеи, почти затерянная среди травы, ведь по ней никто никогда не ездит и один Бог только знает, как не заросла она до сих пор. И движется по дороге силуэт. Волосы его развиваются от ветра, и одет он только в чёрное. Свитер чуть сполз и обнажает белое, костлявое плечо. Пашка поднимается навстречу, он узнал силуэт: это девушка. Он радостно вдыхает горячий степной воздух и подходит к краю крыльца. Девушка приближается; ветер треплет ей волосы, и лицо нельзя разглядеть. Да он и так знает, что это она: у кого ещё найдутся такие чёрные, такие плотные, как нейлоновые нити-волосы.
Она всё ближе, но ветер по-прежнему не даёт взглянуть ей в глаза. Она подходит… и под растрёпанной чёрной шевелюрой Пашка начинает различать непонятную округлую конструкцию, а снизу выступает какой-то странный, сморщенный подбородок. Ближе, ещё ближе… и вот, он видит её лицо. Округлая конструкция оказалась очками, одно стекло в которых разбито, и стёкла впились в дряблую, тонкую кожу лица Георгия Афанасьевича… наверное, он вскрикнул, потому что Белка и Хомяк недоумённо на него уставились. Казалось, даже Лобачевский задаёт ему тот же вопрос, что и они:
– Эй! Ты что?
Они стояли на краю крыши, у хлипкой низенькой ограды, что была по периметру, Пашка же сидел на своём прежнем месте, только съехал ниже и чуть не завалился на бок. Видимо, он задремал.
– Вы что там делаете? – он встал, разминая затёкшие ноги.
– Хотели вниз посмотреть.
– А то Лобачевскому отсюда ничего не видно, – Хомяк поставил портрет на ограду и развернул его лицом к городу.
Пашка подошёл к ним, отметив, что за время их пребывания здесь небо покрылось лёгкими перистыми облаками, а ветер усилился. Внизу был небольшой сквер, как раз тот самый, где прошлой весной ковырялся трактор. Теперь траншеи, заботливо убранные учениками под руководством Николая Петровича, были почти не видны. В сквере гуляла мамаша с коляской, и рядом бегал совсем маленький ребёнок, неуклюжими ножками пиная яркий мячик.
Сначала Павел не обратил на это внимания и бесстрастно наблюдал за мамашей. Но потом в его голову, точно плесень из сырого подвала, пробралась странная мысль: сквер ведь находился на территории школы, то есть за оградой, как же мамаша оказалась внутри? Или не заперли калитку?
– Ой!!!
Рука его действовала быстрее, чем мозг. Через доли секунды он уже держал Хомяка за шиворот, а тот от страха весь обмяк и рухнул на раскалённый гудрон рядом с решёткой. Секундой раньше порыв ветра выхватил из его рук портрет Лобачевского, а его самого чуть не опрокинул следом.
Портрет Пашка схватить не успел. А тот, спланировав вдоль школьной стены на восходящих снизу потоках воздуха и описав гиперболу (это слово голосом Аллы Эдуардовны вдруг пронеслось в его голове), остановился… точнее врезался, и раздался уже совсем иной крик, даже вопль, и следом детский плач. Что-то круглое быстро покатилось по гравийной дорожке, а мамаши рядом с коляской уже не было…
Пашка вдруг осел, сам вцепившись в ограду. Сломанный портрет валялся внизу, и Павел отсюда видел, как блестела на его раскуроченной раме свежая кровь, а мамашина голова лежала неподалёку от коляски.
В глазах его стемнело. Хомяк и Белка что-то кричали, суетились, но он слышал их отдалённым эхом. Потом почувствовал, что его попытались отлепить от решётки и уложить на поверхность крыши. Оказавшись точно на сковороде, он немного пришёл в себя. Хомяк ревел, а Белка бормотал что-то нечленораздельное вроде «может, ещё ничего… может, не сильно!»
Как же не сильно? Куда уж сильнее-то? Пашка снова глянул вниз и, наверно, побледнел бы ещё сильнее, если б мог: рука лежавшего на дорожке тела пошевелилась, нога согнулась в колене… женщина пыталась встать, но нанесённое увечье не давало этого сделать. Наконец она повернулась, и Пашка увидел, что голова её на месте. По дорожке покатился мяч, а больное воображение сыграло с ним очередную злую шутку. Воображение… или место?
Самообладание вернулось к нему столь же быстро, как и было потеряно. Вскочив на ноги, он схватил Белку и Хомяка за шиворот и поволок их в здание.
– Заткнитесь, вы! С ней всё нормально! – говорил он им, да и себе тоже, пока они бежали по коридору.
Вдруг и это всё фантазия? Больная, обострённая фантазия, как и всё то, что он видел в холлах первого этажа! То, чего нет на самом деле… но это было. Из окна кабинета алгебры, куда они спустились, было хорошо видно женщину – она сидела, свесив руки между колен и опустив голову на грудь, как какая-то тряпочная кукла, как поролоновый человек, а ребёнок рядом бился в истерике. На светлой футболке женщины и на шее сверкала кровь, она же была и на поломанном портрете – тут