В середине января ее вновь пригласили на съемки того же сериала. Раиса Афанасьевна сказала:
— Спасибо, Наташа. И за то, что позвонила, и за остальное.
— Что остальное?
— Ну неужели ты думаешь, я так наивна, чтобы предполагать, что у меня есть такие осведомленные поклонники, тем более иностранцы. Случайно только враги все узнают, а не друзья. Я вас видела вместе, девочка моя. У тебя будет чудесный муж. Он мне очень помог. Я вечная должница. Его адвокат добился от этой фирмы, будь она неладна, уступок. И главное, ни один журналист не пронюхал, я этого больше всего боялась. И лекарства он достал бесплатно как гуманитарную помощь для больницы, где Степа. А на остальное мне хватит, милая, не волнуйся. Я тогда что-то расклеилась, а так ничего, держусь. Нельзя мне сейчас раскисать.
Наташе уже не верилось, что она могла столько лет прожить без Карела. Казалось, вся жизнь была только прелюдией к этой встрече, и каждый день дарил радость узнавания.
Развернув шубу, купленную Карелом в феврале, Наташа только вздохнула от восхищения, не находя слов, чтобы выразить свой восторг.
Он встряхнул это меховое чудо, накинул ей на плечи, подвел к зеркалу. Она сразу поняла, что его вдохновило на эту покупку — рисунок Изабель. Черно-бурый лисий мех мягкими волнами обвивал ее стройные ноги, капюшон лежал вокруг лица как снежный вихрь.
— Ты не валькирия, ты снежная королева, только глаза у тебя другие. У тебя синие весенние глаза, любовь моя, и горячее сердце. Как же тебе идет этот мех!
— Лисе тоже было в нем хорошо… — вздохнула Наташа, гладя серебристое великолепие.
— Наташа! — возмутился Карел. — Этих лис специально вырастили в питомнике. Это во Флориде хорошо рассуждать о гуманности, когда на улице жара и апельсины растут. В России мировоззрение быстро меняется, в течение одной зимы. Я больше не могу видеть тебя в пальто на двадцатиградусном морозе. Твоя дубленка, между прочим, тоже не на дереве выросла, и мы не вегетарианцы. Ты просто хочешь меня обидеть…
— Нет, нет, не хочу! Я так счастлива, ты не представляешь! Спасибо тебе, мой милый, мой любимый!
— Ну наконец-то. А то лиса, лиса… Ботинки тоже кожаные у меня, это ничего? И свиные отбивные в пакете…
— Не ворчи, милый. Это ханжество с моей стороны, я согласна. Просто она такая красивая, что мне стало жалко…
— Пойдем. Надо обмыть твою шубку, а то носиться не будет.
На следующий день ударил лютый февральский мороз, и Карел уговорил Наташу пойти в театр в шубе, хотя она немного побаивалась реакции коллег.
Она проскользнула в свою гримерную, убрала шубу в шкаф.
До репетиции еще оставалось время, и Наташа отправилась в буфет выпить кофе. Там было безлюдно, только Олег курил за столиком. Она подсела к нему с чашкой, тоже закурила. Он улыбнулся:
— Я тебя поздравляю, твоя линька прошла очень удачно, у тебя чудесный мех. У этого парня есть не только деньги, но и вкус.
— О да. Я так счастлива с ним.
— Когда свадьба?
— Весной.
— Уже весна, ты не чувствуешь?
— Чувствую. Но я хочу на Красную горку.
— Ну и напрасно. Я бы не стал тянуть. Мало ли, что случится.
— А что должно случиться?
— Я сказал — может, а не должно.
В беспощадном свете февральского солнца, с собранными сзади волосами, без своего бархатно-шелкового антуража, он вдруг показался ей не таким, как всегда. Небрит, ногти не наманикюрены, крупные, сильные, вполне мужские руки скрещены на груди. Впалые щеки, умные усталые глаза. Сегодня он был одет в джинсы и толстый серый свитер. Обычный московский парень — однокашник, сосед, рокер — кто угодно, но не «Версаче», как называл его Никита. Он встал, взял себе еще чашку кофе, окинул ее веселым взглядом светло-голубых глаз. Она вдруг спросила:
— Олег, ты служил в армии?
— Нет, не успел. Я сидел в тюрьме.
— Что? Ты — в тюрьме? За что?
— Драгоценные металлы, незаконные валютные операции и так далее. А ты решила, что я насиловал подростков в подворотнях? — Наташа смутилась. — И валютой я не спекулировал. Просто делал вместе со своим мастером украшения из технического серебра.
— А где вы его брали?
— На свалке в отходах.
— И за что вас посадили?
— Ты прямо как не в советской стране родилась, ей-богу. Я мало отсидел, два года из положенных шести. Ему дали восемь. Вот такие «мои университеты».
— Боже мой. Мне казалось, мы довольно близкие приятели, знакомы сто лет, а я ничего о тебе, оказывается, не знаю.
— А ты спроси. Что тебя еще интересует? Сегодня будет утро откровений.
— Ты расположен поговорить, серьезно?
— Ага. Я с похмелья очень болтлив. И кофе в меня не лезет. Будь такой милой, купи мне пива, пожалуйста. Завтра отдам.
— О чем ты говоришь!
Она вернулась, держа в руках открытую бутылку, присела.
— Так о чем ты еще хотела меня спросить?
Она замялась, но все-таки спросила:
— Тебе совсем не нравятся женщины?
— Мне? Не нравятся женщины? Ты с ума сошла? Кому они могут не нравиться? Тебя, например, я просто обожаю. Инга мне — как мать родная. Пилит и пилит, — засмеялся он.
— Я тебя серьезно спрашивала. Не надо было?
Он перестал улыбаться, сказал серьезно:
— Мне нравятся женщины, Наташа. В том числе та, которая заключена во мне самом. Но это не главное. Был момент, когда перестали нравиться. — Его глаза потемнели. — Мне казалось, все они безмозглые стервы, без стыда, без чести, без чувства собственного достоинства.
— А потом что?
— Потом, через долгое время, я понял, что вопрос порядочности — это не вопрос пола, возраста или вероисповедания. Он имеет отношение только к внутренней культуре, к личности, и, что главное, это понятие не абсолютное, а относительное.
— Что ты имеешь в виду?
— Что одна и та же женщина может быть одновременно проституткой и нежнейшей матерью, например. Что мужчина может быть ворюгой, взяточником и крохобором, и при этом таким мужем и отцом, о котором можно только мечтать. А миляга в компании может оказаться домашним тираном, да и это не главное. Главное, я понял, что и мужчины и женщины друг друга стоят. Пол — это иллюзия, Наташа. Благородство души — не иллюзия, но к полу не имеет отношения.
— Но почему же тогда…
Он перебил ее:
— Каждый выбирает вериги себе по силам. Я ношу шелковые, потому что сам их на себя наложил, став изгоем, изгнав себя из рая за излишнее любопытство и самомнение.
— Все, что ты с собой делаешь, — наказание?
— Нет, конечно, не только. Во-первых, мне нравится эпатировать людей, ведь это не всех раздражает, а только некоторых. Я играю с ними, а они злятся. Зачем в пьесе нужен шут. Чтобы было видно, что дурак — тот, кто злится на шута. В моем положении много преимуществ — например, я говорю людям правду, а им стыдно на меня обижаться. Мне нравится эта игра, Наташа. А со свадьбой советую поторопиться, люди злы. Кто-нибудь позавидует, вы можете поссориться и кто-то вклинится — в жизни всякое бывает, зачем рисковать.