Читать интересную книгу Лики времени - Людмила Уварова

Правда, только к одному никак не могла привыкнуть, как ни старалась: к темным своим окнам.

Когда-то, тому уже много лет, возвращаясь откуда-нибудь вечером домой, она первым делом глядела на свои окна, всегда освещенные, и этот свет в темноте обычно согревал и радовал, словно бы звал к себе.

…С годами душа Клавдии Сергеевны не зачерствела, не обросла мхом равнодушия, как это случалось у иных сестер и врачей, напротив, она непритворно жалела больных людей, сменявших друг друга в больничных палатах. Жалела и сочувствовала им и страдала, если видела, что ничем помочь невозможно.

Отделение, в котором она работала, было тяжелым, может быть, самым тяжелым во всей больнице — гематологическое.

Обычно Клавдия Сергеевна старалась войти в палаты не сразу, только-только придя в больницу, а немного обождав. Ей казалось, если она явится прямехонько с улицы, розовая от холодного ветра, мороза, то больные, законопаченные в душных своих палатах, завидуя ей и жалея себя, еще острее ощутят свою обделенность.

Она так и говорила сестрам: «Дома мажьтесь и прихорашивайтесь, сколько угодно, только не в больнице. Помните, у нас не цирк, не танцплощадка, не дискотека, а дом скорби и жалости. Да, именно скорби и жалости!»

Так сказал однажды, лет тому уже около тридцати назад, знаменитый профессор Сергей Иванович Спасокукоцкий, когда приезжал к ним в больницу для встречи с врачами и средним медперсоналом.

Несмотря на годы, профессор, ясноглазый, с нежным, почти юношеским румянцем на впалых щеках, был строен, высоко держал красивую гордую голову.

«Давайте условимся сразу, — начал он тихим, однако хорошо слышным всем голосом. — Здесь у нас не цирк и не танцплощадка. Здесь дом скорби и жалости, жалости потому, что мы, врачи, должны всем сердцем жалеть больных, какие бы они ни были, плохие, хорошие, злые, добрые, старые или совсем молодые. Помните, главное для больного человека не лекарства, не процедуры, не уколы и не скальпель, а прежде всего наше доброе, сочувственное слово, жалость, сопереживание, которое идет из самого сердца…»

Клавдия Сергеевна не раз приводила слова профессора, когда беседовала с сестрами, особенно с новенькими, недавно пришедшими в больницу, и только слово «дискотека», появившееся, в сущности, в последние годы, профессор, само собой, никак не мог его знать, она упоминала лишь для того, чтобы, как ей думалось, быть абсолютно понятой молодежью. Пусть те, кто были много моложе ее и годами и опытом, не смеются над нею, не считают ее отжившей, старомодной, а сознают, что, несмотря на возраст, она держит руку на пульсе современной жизни.

Ей минуло пятьдесят три года, и, хотя не собиралась отмечать свой день рождения, она была удивлена и тронута, когда после обхода профессор Сергей Витальевич Соловьев, лучший специалист страны по заболеваниям крови, галантным жестом преподнес ей букетик подснежников.

— Что вы, зачем вы так? — пробормотала Клавдия Сергеевна, а он произнес:

— Хотя подснежники, говорят, занесены в Красную книгу, потому что их становится все меньше, но все-таки мне удалось раздобыть для вас этот скромный букетик!

И еще он добавил, что не может не поздравить всех врачей отделения, а прежде всего самого себя с такой великолепной, чуткой, отзывчивой старшей сестрой. И, поздравив ее с днем рождения, пожелав исполнения всех желаний, поцеловал ее красноватую, с сильными пальцами, жесткую от частого мытья руку.

Позднее сестры отделения и несколько врачей, свободных от дежурства, собрались в ординаторской, где был накрыт стол, в середине стола усадили Клавдию Сергеевну, рядом Сергея Витальевича, а вокруг сияли свежими лицами молодые сестры, лаборантки и доктора, недавно окончившие мединституты.

Клавдия Сергеевна, отроду не выносившая никакого алкоголя, вынуждена была пригубить рюмку с легким кислым вином. Молодежь громко смеялась, сыпала анекдотами, время от времени кто-нибудь поднимал тост за нашу дорогую, несравненную, прекрасную новорожденную, тогда она вставала, чокалась, улыбалась, хотя и было как-то неловко, совестно, что ли, потому что она не привыкла к усиленному к себе вниманию. Потом о ней позабыли начисто, позабыли о причине, собравшей их здесь, в ординаторской, заспорили, заговорили о разных проблемах, занимавших их, и только профессор Соловьев, понимающе сощурив глаза, искоса глянул на нее.

— Не следует обижаться на молодых, это бесполезно, все едино им не понять нас, это естественный водораздел между ними и нами, и ни к чему стараться перешагнуть его…

— А я нисколько не обижаюсь, — сказала Клавдия Сергеевна, не лукавя и не пытаясь кривить душой, так оно и было на самом деле, она ни на кого не обиделась, понимая, что как оно идет, так и должно идти своим ходом…

Не сговариваясь, она и Сергей Витальевич встали из-за стола, не замеченные никем, вместе вышли из здания больницы. Был уже вечер, еще по-зимнему знобкий, с хрустящим под ногами снегом, только что выпавшим, с холодным ветром, налетавшим откуда-то издалека. Шумели деревья в больничном парке, словно озеро в непогоду, но в воздухе, несмотря ни на что, уже чувствовалась весна, ее покамест незримое и все-таки становящееся все более ощутимым свежее дыхание.

— Где вы живете? — спросил Сергей Витальевич.

— В Измайлове, на Пятнадцатой Парковой…

— А я на Семеновской, не так уж далеко от вас.

Он проводил Клавдию Сергеевну на такси до дома, прощаясь, снова поцеловал ей руку и попросил разрешения как-нибудь позвонить.

— У меня еще нет телефона, — сказала она. — Все грозятся поставить, но пока что ни с места.

— Тогда разрешите зайти на той неделе, скажем, в четверг на огонек, — сказал Сергей Витальевич. — Ведь в стародавние времена, когда не было никаких телефонов, обычно хаживали в гости «на огонек» или же назначали свой приемный день, например, субботу, или вторник, или четверг, и тогда все знали: у таких-то приемный день, можно приходить уже без предупреждения…

— И без приглашения? — удивилась Клавдия Сергеевна.

— Приглашение уже было дано заранее, раз было сказано, мы дома, скажем, по вторникам, милости просим, от семи вечера…

Клавдия Сергеевна глянула на сухое лицо профессора с глубоко сидящими глазами, с нервным, неяркой окраски ртом и густо нависшими бровями под высоким, без единой морщинки лбом, хотя профессору, она знала, никак не менее шестидесяти четырех, и подумала: наверно, так бывало в доме его отца, говорили, отец профессора был выдающийся, известный в России биолог.

— Ладно, — согласилась она. — Приходите в четверг вечером.

Он пришел в четверг около восьми. Она уже успела привести себя в порядок, намазала лицо кремом «Женьшень». Одна из сестер, самая, пожалуй, хорошенькая, Милочка Новокашина, как-то посоветовала: крем чудесный, нет ничего лучше для любой кожи, чуть-чуть подсинила веки, так, как делала все та же Милочка. Вдумчиво, пытливо, будто впервые увидела, вглядывалась в свое лицо. Но из глубины зеркала на нее смотрела не очень уже молодая, усталая женщина, голубые веки странно контрастировали с горькой складочкой возле губ, с печальным, как бы ушедшим в себя взглядом.

Когда-то, она знала, была вовсе недурна собой, яснолицая, с белой, очень чистой кожей, с карими, слегка приподнятыми к вискам глазами. Особенно хороши были волосы, рыжеватые и густые, теперь уже они порядком поредели, поседели, вместо прошлой прически — валик вокруг головы — она гладко зачесывала волосы назад, стягивая их на затылке в негустой узел.

Вдруг стало не по себе, чего это в самом деле она чепурится, мажется кремом, синит веки, словно молоденькая? К чему все это? Решительно вымыла лицо горячей водой с мылом, гладко стянула волосы назад. Так-то привычнее, а потому и лучше. Как это говорила когда-то мама? Какая есть, на базар не несть…

Однако Сергей Витальевич, увидев ее, просиял всем своим худым, слегка покрытым ранним загаром лицом, вынул из рукава букетик подснежников.

— Я верен себе и цветам. Все тот же цветок весны…

Она приколола букетик к воротнику платья, а он сказал:

— Вы сегодня особенно красивы.

Она смутилась, но встретилась взглядом с его глазами, он смотрел на нее откровенно восторженно, и она поверила ему. Должно быть, и вправду он считает ее красивой…

Они сели за стол, во главе его кулебяка с капустой, ее фирменное блюдо. Бывало, тот, кого она любила и кто так обидел потом ее, говорил каждый раз, когда она готовила что-нибудь вкусное, хотя бы ту же кулебяку: «Пища королей, еда императоров и волшебников…»

Где-то он теперь? Да и жив ли?..

Сергей Витальевич аккуратно отделил ножом кусочек от кулебяки, поддел вилкой, надкусил, зажмурился от удовольствия:

— Давно уже не едал ничего подобного…

Клавдии Сергеевне хотелось спросить, почему давно не едал, но она постеснялась, не спросила. Он сам сказал: