у кого честные цели, соловьев слушать не пойдет...
— А выберет себе жену, как цыган лошадь, осмотрит ее со всех сторон, нет ли какого изъяну, купит да и впряжет в работу. Вези, мол, зарабатывай гроши, что я за тебя дал. Так, что ли? — усмехнулся я.
— Шутить изволите, молодой человек, — зашипел Муходавлев,— так никто-с не поступает-с, всякий умный человек делает с разумом. Понравится ему девушка, обдумает он, может ли содержать жену, и годится ли она ему, пара ли, и если окажется пара, — то прямо за свадьбу без прогулочек-с, так-то-с.
— Ну а что вы называете Парой? Интересно знать. Как, по-вашему,— пара это будет? Красивая, молодая девушка и старик лет пятьдесят, с лысиной, крашеный, весь на фланели, а?
— Это смотря как, — зашипел Муходавлев, задыхаясь от злости,— смотря по обстоятельствам, если у девушки за душой, кроме красоты, ничего нет, то пара.
— А, вот как. Но как вы полагаете, неужели старик, берущий такую девушку, думает, что она его будет любить?
— То есть что вы называете любить. Лямура, конечно, не будет, да и бог с ним, а любить, отчего же не любить. Должна же она чувствовать, что вот человек устроил ее судьбу, и беречь его за то.
— Штопать ему носки, варить обед, а на ночь уксусом растирать, да ведь это может и кухарка делать. Зачем же жена?
— Как зачем — подруга жизни.
— Да какая же она ему подруга жизни, когда ей, например, 22, а ему 50. Или вы держитесь того правила: «Люби не люби, а почаще взглядывай».
— Э, что вы понимаете в семейной жизни,— досадливо махнул он рукой, — поживите с мое, тогда поймёте.
— Ну, уж если я доживу до ваших лет, то поверьте, что не буду жениться.
— Это почему?
— А потому что в ваши года не о свадьбе думать, а о духовном завещании, вы меня простите, я человек откровенный.
— Я это вижу,— криво усмехнулся он, — только напрасно так думаете, помните басню Крылова «Старик и трое молодых», как трое юношей смеялись над старцем, что сажает дерево на смерть глядя, ан вышло, что он же их всех троих пережил.
— Федор Федорович! — умоляюще шепнула мне Маня.— Ради бога перестаньте, смотрите, как папа сердится, бросьте.
Мне стало ее жаль, и я замолчал. Видя, что я не возражаю, Муходавлев успокоился и принялся снова ораторствовать о своем департаменте, а затем ловко перевел разговор и на свой дом. Он выложил перед нами все подробности: сколько он за него заплатил,— дом куплен был на деньги его первой жены при помощи каких-то особенно счастливых комбинаций, граничащих с мошенничеством, — сколько доходу он дает, какие выгоды от того или другого вида помещения и т. д. Очевидно, все это он говорил для меня. «Вот, дескать, я каков, а у тебя что есть — шиш. А тоже рассуждаешь!»
Ко мне весь остальной вечер Муходавлев относился сдержанно, но крайне холодно и уже больше не обращался ни с какими разговорами. Только раз, когда с чиновничьим благоговением упомянул он имя одного высокопоставленного лица, а я при этом лаконически вставил далеко не лестный эпитет, относящийся до этого лица, он язвительно обратился ко мне:
— А позвольте спросить, почему вы такого мнения о сем достойнейшем господине, разве он вам знаком?
— Я думаю, больше, чем вам, я у него иногда бываю в доме, ведь это же мой дядя.
— Ваш дядя? — воскликнул Муходавлев, и, несмотря на явную антипатию ко мне, вся его фигура изобразила вдруг совершенно машинально в силу рефлекса глубокое подобострастие. — Я и не думал!
— Что же это вас удивляет? — усмехнулся я.— У меня не он один, вы знаете Z?
— Еще бы, помилуйте, не знать такое лицо, да его вся Россия знает,— всплеснул он руками.
— Ну Россия не Россия, а в Петербурге, пожалуй, знают, ну так вот жена его, рожденная Чуева, сестра моего отца.
— Сестра вашего отца?! — воскликнул Муходавлев.— И при таком родстве вы не служите!!! Боже мой, да дайте мне такое родство, я бы давно из столоначальников прямо в директора попал!
Я молча пожал плечами.
— Всякий устраивает свое счастье по-своему,— усмехнулся я,— мы с вами друг друга не поймем, потому я вам и объяснять це буду, почему я не служу.
Этот ответ уязвил его, и он снова тотчас же перешел в тот тон, какого держался со мною доселе, но я видел, что открытие во мне родственника Z, имевшего большое влияние в министерстве, где служил Муходавлев, значительно обескуражило его, ясно даже показалось, что он как бы стал остерегаться меня, взвешивать каждое слово. Уж не боялся ли он, что я донесу на него?
Выло уже порядочно поздно, когда Алексей Александрович, взглянув на свои золотые часы, начал собираться домой. Он несколько раз повторял: «А я сегодня засиделся, пора, пора, давно пора, у меня еще и дело есть, две-три бумажонки не кончены, завтра чуть свет вставать придется!», но сам не уходил. Очевидно, он ждал, что я тоже соберусь уходить, и хотел уйти после, но я нарочно, как будто не понимая, в чем дело, сидел себе и вполголоса болтал о чем-то с Маней. Потеряв надежду пересидеть меня, Муходавлев наконец не вытерпел, встал и стал прощаться.
— Мне надо бы было кое-что сказать вам, Мария Николаевна,— начал он, — но сегодня это неудобно, я уже другой раз, без посторонних лиц,—он сделал особенное ударение на этих словах,— скажу вам, а до тех пор позвольте вашу ручку. — Он особенно нежно пожал руку Мани и несколько раз поцеловал ее немного выше кисти.
— Ну а вы, молодой человек,— заискивающе-шутливым тоном обратился он ко мне,— конечно, со мною? вместе и поплывем, знаете пословицу: «Дорога вдвоем — полдороги» !
— Нет, благодарю вас, я еще посижу с полчасика,— невозмутимо спокойно ответил я,— мне тоже надо сказать пару слов Марии Николаевне и тоже без посторонних свидетелей.
Надо было видеть выражение его лица, он сразу как-то весь позеленел и сморщился, точно уксусу лизнул.
— Интересно знать, какие могут быть у вас секреты с чужою невестою, милостивый государь,—зашипел он, впиваясь в меня своими злыми глазами.
— Какою невестою, — удивился я,— о какой невесте вы говорите?
— О моей невесте, Марии Николаевне Господинцевой, которой