было, но это дело поправимое — всего лишь надо подождать пару-тройку лет.
Из Варшавы Мишка с Поповым вернулись усталые, злые, но в целом довольные. Там они не без труда обнаружили мастерскую, что так нагло штамповала наши кнопки и под видом покупателей проникли внутрь. Посмотрели на размах производства и приуныли — поляки клепали кнопки в гораздо больших объемах, нежели мы. И станки у них были, что собирали коробки. Попов, пока они там были, облизывался на них как голодная собака на сахарную косточку и все пытался понять, как же они работают. Ходил вокруг них, заглядывал в механизм, пока никто не видел и втихаря срисовывал схему в блокнот. Выпытал у рабочих фирму где были сделаны станки и сразу же по приезду в Петербург связался с производителем.
К тому же в течение месяца к нам должны были привезти новый станок для штамповки кнопки и абсолютно новый для производства скрепок. Если с первым проблем у нас не возникло вообще никаких — производитель учел все недоработки и исправил их, то скрепочный станок попил крови у нас изрядно. Он, то ломался, то расстраивался, то скрепка не догибалась до нужного места, то не отлетала после отсечки. Валька Пузо дневал и ночевал под станком, что-то постоянно переделывал, подтачивал напильником, вытачивал на недавно купленном токарном станке и ругался-ругался. Был перепачкан с головы до ног машинным маслом, на черной, как у кочегара морде выделялись лишь белоснежные белки глаз да редкие зубы. Но, он все же был доволен. Как-то вечером, вытирая мазутные руки ветошью, он признался, что интереснее работы у него еще не было и все в целом здорово, одно плохо — помыться, как следует, негде. Я как-то и не придавал раньше этому значения — работа на штампе не из самых грязных, но глядя на чумазого Вальку, понял что ошибался. И пообещал ему устроить душевую. Что и организовал через месяц. Выделил в зоне цеха закуток, огородил его в один слой кирпичом и устроил там небольшую бытовку, душевую с предбанником и помывочной. В бытовке поставил несколько коек, разгороженных занавесками — у нас работало несколько батраков, которые после трудовых будней не уходили домой, а оставались ночевать прямо в цеху на лавках. Выспавшись и перекусив всухомятку, они заново приступали к работе. Бардак, конечно же, и долго так продолжать не может и надо будет с этим что-то делать. Бараки, например, построить для таких работников, или же общежитие. А пока, пусть хоть отдыхают с неким подобием комфорта. Из душа, между прочим, всегда текла горячая вода, что по местным меркам было высшим шиком. Правда, для хорошего потока воды пришлось поставить водонапорную башню на несколько кубов, да купить дополнительный бойлер. Стоило немалых денег, но оно себя быстро окупило. Слухи о небывалом комфорте в «Русских заводах» облетел Автово со скоростью молнии.
Дела на личном фронте у моего друга развивались стремительно. Он приглашал мою экономку то в театр, то в ресторан, то просто прогуливался с ней по набережной и болтал разные глупости. Она смущалась, часто краснела от казалось безобидных фраз и отводила глаза в сторону. Но Мишка не унимался — тащил ее на сеанс в синематограф, и она с упоением смотрела короткометражки. Восхищалась страстями на целлулоиде, вздыхала о невероятных поступках героев и боялась наивных ужасов. А Мишка, видя, что ей очень нравиться смотреть движущиеся картинки, открыл ей секрет — в будущем синематограф будет со звуком и в цвете. Она ему не верила, смеялась и называла его обидным словом «утопист». Мишка хорохорился и в красках рассказывал, что может быть в будущем. Рассказал об автомобилях, самолетах, телевидении, о телефонах без провода и прочее, прочее. Она легко с ним соглашалась, задорно смеялась, и, беря его под руку, шла рядом. Об Оленьке, дочке Анны Павловны, Мишка тоже не забывал, покупал ей различные гостинцы, игрушки, часто играл с ней и брал с собой на прогулки. Он был счастлив и я его таким никогда не видел. Я был за него рад.
Попов увлечение своего начальника одобрял и настоятельно советовал своей кузине быть с Михаилом Дмитриевичем поласковее и не отторгать его ухаживания. На что Анна Павловна в достаточно резкой форме осекла его, посоветовав не лезть куда не просят. Она сама женщина разумная и способна без посторонней помощи разобраться в своей личной жизни. Попов, знавший характер своей кузины поболе нашего, безропотно поднял руки вверх и более опрометчивых советов ей не давал.
Как-то днем, когда Мишка пришел ко мне домой после очередной раздачи люлей своим ремонтникам и, потребовав в категоричной форме горячего чая с лимоном и с баранками, сказал:
— Я тут, Вась, подумал крепко о нашем с тобой давнем разговоре…
— Это, о каком? — спросил я, не понимая.
— Что нам делать в дальнейшем, — напомнил он, — уезжать из страны или нет?
— А-а, и что надумал?
Мишка не торопясь налил в чашку кипятка из самовара. Плеснул туда же заварки и бросил следом пару кусков колотого сахара. Потом откинулся на спинку стула и вздохнул.
— Я тут долго думал, сомневался. Я готов был уехать, честно. Готов был бросить эту страну и уехать. В штаты, в Британию, в Швейцарию или еще куда, без разницы. Главное, хотел убежать отсюда, пока не поздно. Я знаю, будущего еще нет, оно еще не определено и до катастрофы еще восемнадцать лет, но все равно, я не хотел здесь оставаться.
— А сейчас? Что изменилось?
— А сейчас, Вася, я не вижу смысла в побеге. Я много думал, вспоминал наш мир, где будущее неизвестно и понял, что здесь, мне все равно где жить — хоть в России, хоть в Штатах. Главное я знаю, что в нашей стране будет катастрофа, по всему миру будут войны, и я понял, что не смогу просто так, вхолостую, прожить свою жизнь. Погибнут миллионы людей, а я, зная это, буду банально просерать эти знания, грея свою задницу в золотом сортире? Знать это и ничего не сделать? Нет, Вась, я так не смогу. Я не прощу потом себя. У меня брат деда под статьей ходил за шпионаж в пользу Британии, и всей родне пришлось от него отказаться. Это нормально? Нет, Вася, я за то, чтобы попытаться изменить этот мир, хоть чуть-чуть, но все же в лучшую сторону.
Он замолчал, уставился невидящим взором в окно, обхватив ладонями горячую чашку с чаем. Не ожидал я от него такой исповеди и потому растерялся.