— Не притворяйся, пожалуйста. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Если бы ты сказал: «вот рассвет ласково прикоснулся к морю», или «вот калидон нежно поцеловал подругу»…
Юта прервалась. Новая мысль, неожиданная и дерзкая, заставила ее замереть с открытым ртом.
— Арман… — спросила она шепотом. — А ты кого-нибудь когда-нибудь… целовал?
Она смотрела на него в упор и глаза ее оказались карими, с черными ободками по краям. Как обручи, подумал Арман.
В детстве он любил забиваться в темный уголок и там тихонько мечтать о чем-то неясном, расплывчатом, но бесконечно добром и ласковом. Наверное, так он представлял себе мать, которую не помнил. Доведя себя до счастливых слез, он нежно гладил кого-то, кто был виден только его заплаканным глазам, и ощущал, как этот кто-то ласкает его и целует… Слюнявое детство без женской ласки! Правда, сентиментальные приступы с возрастом быстро прошли.
— Арман… Я что-то не то сказала?
Ни с того ни с сего он положил ей руку на плечо. Она замерла, не зная, как расценить этот знак внимания.
— Послушай… Там, в подземелье, я хотел еще кое-что высечь на камне. Тебе интересно?
Она кивнула, стараясь не шевельнуть плечом, накрытым его ладонью.
Арман покусал губу и сказал хрипло:
— "Одинокое небо спрятало в тучи лицо.
Наверное, с горя
— Устало гримасничать в зеркало моря."
Помолчали.
— «Черный бархат ночей — изголовье мое, — сказал Арман. — Цепь далеких огней — ожерелье мое… Будет временем пожрано имя мое».
Принцессино рукоделье давно соскользнуло на пол и теперь тосковало там, забытое.
— И ты не высек это на камне? — спросила Юта шепотом.
Арман поморщился:
— Места, знаешь, мало на тех камнях… Да и как-то все это… Мелко.
— Мелко?
— По сравнению с историей моих предков… На фоне всех этих братоубийственных схваток, и войн, и битвы с Юккой, морским чудовищем… Какое-о небо, которое гримасничает, да цепь огней…
Юта серьезно посмотрела ему в глаза:
— Знаешь… Мне не кажется, что убивать братьев или даже сражаться с Юккой… Что это почетнее, нежели рассказывать про одинокое небо.
Арман усмехнулся:
— "Летящие гроздья седых облаков,
Их темные тени на зелени трав…
Немой хоровод веков, эхо забытых забав."
— Это хорошо, — немедленно признала Юта. — Это… — и она тут же повторила все три строчки напамять — медленно, будто пробуя на вкус.
Арман наблюдал за ней с интересом, накручивая на палец случайно подвернувшуюся ниточку. Как ни прячься и ни мнись — а ему неожиданно приятны оказались и похвалы ее, и горячая заинтересованность.
А Юта повторяла, нахмурив лоб:
— «Летящие гроздья седых облаков»… — и вдруг подняла на Армана азартные глаза:
— Послушай, тебе не кажется… А что, если «летящие клочья седых облаков», а?
Он не понял сразу, и она пояснила, ерзая от нетерпения:
— Ну, «гроздья» — это что-то тяжелое, массивное, уверенное в себе… Гроздья, ягоды, урожай, достаток… А «клочья»… «Клочья» — это что-то рваное, неустроенное, раненое… Понимаешь? И все меняется сразу, ты послушай…
Она повторяла строки так и эдак, меняла слова, а он молчал и слушал. Ее правота стала понятна ему сразу же — и теперь он просто смотрел, как шевелятся ее губы, и тихо удивлялся. «Рваное, неустроенное, раненое»…
Она замолчала, заметив какую-то перемену в его лице. Сказала неуверенно:
— Понимаешь, это же очень любопытно… Одно только слово сменить… Правда?
— Правда, — отозвался он медленно.
Помолчали. Юта усиленно думала о чем-то своем, сдвигая брови и потирая пальцем уголок рта.
— «Немой хоровод веков», — прошептала она наконец, драматически расширив зрачки. — Тебе, значит, два века и тридцать два года?
Он едва сдержал смешок — такого благоговения был полон ее голос.
— Это значит… — продолжала Юта шепотом, — значит, что самый первый твой предок… А когда он жил, Арман? Может быть, он видел самое начало мира?
Арман молчал, и улыбка его становилась все загадочней по мере того, как распалялось любопытство Юты.
— Нет, правда, Арман… Такой древний род… Может быть, ты знаешь, откуда взялось море, и небо, и все… Что было раньше, в самом начале?
Он откинулся на спинку кресла и продекламировал, полузакрыв от вдохновения глаза:
— С тех пор, как воздвигнуты своды небес,
Что злее зимы и дотошнее лета?
О, знаю я, это — любопытство принцесс!
Она фыркнула возмущенно. Притихла. Попросила вдруг тихо и трогательно:
— Арман… Ты дракон и потомок драконов… «Я поднимаюсь к небесам»… Ты видишь все это по-другому… Мне так завидно, что ты летаешь, а я… Сделай мне подарок, Арман!
Он почуял недоброе.
— Покатай меня на спине! — выдохнула принцесса.
Он вглядывался в ее лицо, пытаясь понять: нагличает? Шутит?
Юта истолковала его молчание по-своему:
— Нет, конечно, на драконьей спине… На драконьей, Арман!
Ей пришлось убегать очень быстро. Он решил ее выпороть, чтобы не молола чепухи.
* * *
Спустя несколько дней Арман решился-таки вылететь — на охоту. Юта пообещала ему вести себя смирно как ягненок.
Во исполнение своего обещания, едва проводив Армана, послушная принцесса взялась за уборку.
Неловко размахивая метлой, Юта вспомнила дворцовую горничную, которая любила провозглашать по поводу и без повода: «Ну что бы тут делалось без моей руки!»
— Ну что бы тут делалось без моей руки! — укоризненно бормотала Юта, выгребая вековую пыль из углов и из-под стола — такого знакомого стола в комнате с камином.
Орудуя своей лохматой метлой, принцесса — вот горгулья! — обнаружила прямо под столом деревянный круг, очень похожий на крышку от бочки. Искушенная Юта сразу догадалась, что это точно крышка — только не бочки, конечно, а потайного люка.
С потайными люками Юта пока не сталкивалась.
Конечно, она не такая дура, чтобы нырять в неизвестный люк, где наверняка темно, грязно и полно паутины. Арман ей запретил, да и разве забылась уже история с магическими четками?
А раз она все равно не будет туда спускаться, то почему не попытаться открыть крышку и просто заглянуть?
Стол отодвинуть так и не удалось — приходилось работать на четвереньках. Вооружившись кочергой, Юта, хотя и не сразу, но поддела-таки крышку люка, приподняла ее и откинула.
Люк был, конечно же, совершенно темен. Вниз уходила железная лестница с ржавыми перекладинами. Юта подумала, выудила из вечно тлеющего камина головешку, раздула на ее конце хилое пламя и сунула в темную пасть люка.
Колодец оказался не таким уж глубоким — лестница насчитывала каких-ибудь двенадцать ступенек, а потом упиралась в прочный каменный пол. Потайной ход не был особенно грязным и особенно зловещим — так, хозяйственная пристройка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});