— Ах, как опростилось его лицо!..
А Оник возмущается.
— Сглазил…
Трудно привыкать к солдатской жизни, очень трудно.
Самое мучительное это просыпаться от сна. Не знаю, что легче — идти в атаку на врага или бороться со сном, который давит на твои усталые нервы, мягкими, желанными крыльями смежает твои веки.
Достаточно не успеть за три минуты одеться в полную солдатскую форму и стать в строй, как следует оглушительный голос командира или старшины:
— Отбой!..
Снова раздевайся и ложись, чтобы немедленно последовал окрик «подъем», и так без конца, пока не научишься вовремя ложиться и вставать. Этот нервирующий экзамен повторяется почти каждый день, утром и вечером. Но безуспешно. Ребята — новички, всегда кто-нибудь запаздывает. Запаздываю, к сожалению, и я. Сон преследует нас, как тень, достаточно посидеть минут пять, как я вижу наш дом, нашу спокойную комнату, мою узкую зеленую кровать и нашу пушистую, мурлыкающую кошку. Муррр, муррр, муррр… и сон убаюкивает меня.
— Встать! — слышится приказ.
— Встать! — и перед тобой топают сапоги, с трудом несущие тяжесть невыспавшихся тел.
Сегодня за ужином недосчитались Сергея Папахчяна. Мы были удивлены, кто из нас не знал о его аппетите? Вернувшись в казармы, мы нашли Сергея спящим, сидя на койке, с кружкой в руке. Он собирался идти ужинать, но достаточно было ему присесть, чтобы очутиться в цепких руках коварного сна.
— Эх, солдатская жизнь! — смеется старшина и протягивает Сергею копченую рыбу с черным хлебом.
Ребята громко хохочут.
Наш третий взвод получил название интернационального. В нем русские, украинцы, грузины, армяне, азербайджанцы, осетины, евреи. Мы с гордостью носим это имя и стараемся ничем не опорочить его.
Раздается приказ:
— Интернациональный взвод, стройся!
— Проходит интернационал! — говорят на парадах.
Сегодня командир батальона объявил, что интернациональный взвод на пятнадцать дней должен отправиться в лес на заготовку дров для училища. Ребята очень рады и тут же садятся писать письма об этой большой новости…
11 сентября 1942 года
Густой лес, а на косогоре двухэтажное полуразрушенное здание. Неизвестно, кто его построил и с какой целью. В ущелье веселая, приветливая речка. Лес ожил от шума топоров и пил.
По вечерам зажигается огромный костер, и наши тени, как сказочные великаны, вытягиваются на противоположном холме. С веселым треском пылает костер, и огненными языками тянется во мрак упорствующая темнота.
Оник стал поэтом. Вот уже несколько дней, как он что-то пишет тайком от нас. Сегодня вечером принес мне грустное, трогательное четверостишие.
— Помоги, дорогой, хочу послать Маник, — просит он.
Я отказываюсь, но влюбленные глаза умоляют, и я, исправив рифмы, читаю вслух ребятам.
Ах, в сердце стучалась весна, Чтоб прахом стать, как Ани [2]. Ночь и темна и тесна… Умереть мне за тебя, Маник!
Вардан не выносит сентиментальности и вспыхивает.
— Ну, довольно! Пусть сама умирает за тебя, дурак!..
Оник огорчен.
— Я не такой, как ты, черствый футболист, я романтик, — защищается он.
Все хохочут, Вардан, схватившись за живот, катается по траве.
— Вы на романтика поглядите!..
Оник обижен на меня.
— Зачем ты прочел при этом болтуне? Где футболисту понять романтика?.. У него весь ум пошел в ноги.
Непонятно, почему Оник так упорно хочет прослыть романтиком, ведь он и без того действительно романтик, простой, наивный и немного смешной…
Отар Матиашвили хорошо говорит по-армянски. Вообще многие грузины нашей роты хорошо знают армянский язык, а армяне — грузинский. Отар жил в тбилисском армянском квартале Авлабар. Он начинает утешать Оника:
— Что ты горюешь, генацвале, у меня такая племянница, что во всем Тбилиси не сыскать!.. Отдам за тебя, да я для тебя ничего на свете не пожалею!..
Оник с недоумением пожимает плечами. В темноте изгибается, тоскует баян.
Ты сейчас далеко, далеко. Между нами снега и снега…
Угасает костер. Огненная улыбка медленно увядает. Гаснут и наши голоса.
Перед сном Вардан толкает Оника.
— Вы на моего романтика поглядите!..
— Футболист!.. — презрительно роняет Оник.
Лес молчит.
На рассвете пошел дождь, затем откуда-то из-за туч выпрыгнуло солнце и стало с жадностью пить сырость дождя и утренней росы.
Я и Арташес решили пойти на ближайшие поля поесть кукурузы.
— Вкусно! — уверяет Арташес.
Командир взвода лейтенант Осипов — душа человек. У нас репутация хороших работников, мы не симулянты. Он, не задумываясь, дает нам «отпуск» на целый день.
— Ладно, идите.
Мы, радостные, уходим.
Лежа в поле, мы мечтаем вслух. Арташес после долгих раздумий приходит к выводу:
— Плох тот солдат, кто не хочет стать генералом, — повторяет он заученную недавно фразу. — Я, брат, полюбил лагерную жизнь, хочу стать генералом, — заявляет он так уверенно, словно его отделяет от генерала один шаг.
Я считаю, что нет ничего благороднее литературы, что я ни на какое генеральское звание не променяю имя поэта. Мое возражение неизвестно почему оскорбляет Арташеса, и он начинает упрекать меня за отказ от генеральского звания. Его серые глаза внезапно темнеют.
— Эх, о чем мы спорим, до конца войны еще далеко. Кровь прольется, братец ты мой, кровь таких молодых, как мы.
— Посмотрите-ка на генерала, — смеюсь я, — начал ныть…
Тема разговора моментально меняется, когда я нахожу в траве синдз [3]… Он уносит нас в наши туманные горы, наши солнечные поля и долины. Вот девушки, подоткнув подол, собирают синдз и поют.
Мы умолкаем, охваченные воспоминаниями. Вдруг где-то неподалеку взрывается звонкий девичий смех.
— Арташес?..
— Джон, — говорит он, поднимая голову, — умереть мне за твой голос!..
В кукурузном поле показываются три девушки, они идут в нашу сторону. Нас они не заметили, одна из них что-то рассказывает, остальные смеются.
Мы поднимаемся, и девушки смущенно останавливаются.
— Подойдите, девушки, почему испугались? — кричит по-грузински Арташес.
Девушки подходят.
— Здравствуйте, молодые люди!..
— Здравствуйте, красавицы!..
Они из ближнего села. Знакомимся. Даро и Сона замужем, и мужья их на фронте, а Ноно не замужем и, как подруги говорят, счастлива, что не является кандидаткой во вдовы.
— Восемь дней прошло после нашей свадьбы, как моего Арчила взяли, и вот уже больше восьми месяцев не имею весточки, — вздыхает Сона.
Простые разговорчивые девушки, слова и вздохи, как скороговорки, вылетают из их уст. Увидели военных и вспомнили о своих горестях. Узнав, что мы холосты, стали подталкивать вперед Ноно.
— Подойди, вы друг друга поймете хорошо…
Ноно хорошенькая. Длинные ресницы стрелами окружают ясные, прозрачные озерца глаз.
Ноно смущает нас, Ноно…
Немного погодя синий дым поднимается от костра, и вкусный запах жареной кукурузы разливается вокруг. Возникает приятная беседа.
О чем мы говорим, рассказать трудно. Скажу только, что Ноно сливается в моем воображении с образом Назик. Мне они кажутся похожими одна на другую… Со мной творится что-то странное. Ноно говорит, говорит только глазами, и я слушаю только ее глаза, вижу только ее глаза, которые почему-то проникают в тайники моего сердца.
Ну и влюбленный же я!.. Боюсь своей слабости и прежде всего измены не Назик, а своим мечтам, которые до сегодняшнего дня, до встречи с Ноно, бережно хранил в сердце.
Поздно вечером возвращаемся в лагерь. За опоздание командир взвода наказывает нас, а также Оника, который тоже в чем-то провинился. Мы идем с большими ведрами за водой в ущелье.
Шагаем, держась друг за друга. Темная ночь, хоть глаза выколи. Спускаемся в ущелье, рыхлая земля бежит из-под ног. Раздаются крик Оника и сухой звон ведра.
— Ох!.. Ребя… — стонет Арташес.
Внизу находим друг друга. Мы свалились в ущелье, правда, обошлось без ушибов…
… Оник с окровавленным носом и со сплюснутым ведром в руке онемел перед лейтенантом.
— Что с тобой? — удивляется тот.
Оник моргает глазами.
— Ну, говори же! Докладывай, — продолжает лейтенант.
— Земля пошел, и я пошел, — начинает отрывисто своим ломаным русским языком Оник.
Осипов улыбается, а ребята хохочут.
Кусок сплющенной луны скатывается с горы и задерживается на вершине деревьев. Луна тоже похожа на сплюснутое ведро.
Арташес и я тайком от всех ходим каждый день в сторону кукурузного поля, но Ноно и ее подруг все нет и нет. Арташес озабочен.