Читать интересную книгу В башне из лобной кости - Ольга Кучкина

46

Как покатился невозможный смятый комок ненаписанного письма, так покатились невозможные события, какими оказались чреваты другие — написанные и разосланные — письма.

Разноцветная Лика дважды в неделю информировала: директор группы отправила запрос в Центральный архив Минобороны — там сведения о военных формированиях; связались с Архивной службой Вооруженных сил Российской Федерации — там картотеки награжденных; с Российским государственным военным архивом — картотеки личного состава частей НКВД-МВД, если вдруг он служил в этих частях; собираемся обратиться в Архив ФСБ — причина та же; отослали письмо в Военно-медицинский музей Минобороны в Питер — а туда-то зачем, а в этом музее находится Архив военно-медицинских документов, в нем собраны сведения о госпитализированных во время войны; к тому же, ждем сообщения из Центра розыска и информации Общества Красного Креста, где могут быть списки эвакуированных из Москвы.

Неведомый мне директор группы работала ритмично, как машина, моя голова кружилась от названий учреждений, официальный вес давил на череп, бюрократическое всезнайство и всесилие грозило поглотить бедное частное лицо. Воображение живо рисовало: я — и они, кто, не знаю, они; я, отдельная, спрятанная от нескромных взоров, природная скорее, чем социальная, реально занесена в те же ячейки, что все, посчитана, расписана, со своим светлым и темным прошлым, со своими подвигами и предосудительным поведением, и они, что захотят, то и могут выяснить и выявить. Дошло: если кто-то пытается выведать чужую тайну, должен быть готов к тому, что его тайну выведают другие. Какую? Любую. Может быть, такую, о какой и не подозревал, упрятана настолько глубоко, что ее как бы и нет, а они разроют, разыщут, и все узнают, и человек узнает и не перенесет. Человек — я. Я рассуждала о себе в третьем лице, чтобы отстраниться, и понимала, что по справедливости должна вынести равный удар, если собралась нанести свой. Оскорбительное коллективное письмо — не худшее из всего, чем беременно будущее. На вопрос: а вы откуда? — мне больше не отозваться: из дома, из воды или из воздуха. Из учреждения. Учреждение правило бал. Учреждающее одолело домашнее, водяное, воздушное, что определяло прежде тихую и прозрачную или, напротив, непрозрачную и смятенную, но отдельную, неформализованную жизнь.

Я могла бы остановить этот бурный поток справочной деятельности, грозившей смести не чьи-то останки — мои собственные.

Я не могла.

Не я управляла событиями. События управляли мной. Как всегда.

Взять для примера вчерашний день на рынке. Закупив продукты, шла между рядами тряпичных лавок, под тридцать Цельсия, это осенью-то, хотелось освежающего, легкого, белого, что-то в этом роде проблеснуло, висело высоко, обратилась к продавщице с просьбой достать, чтобы рассмотреть поближе. Продавщица, дебелая тетка лет пятидесяти, разомлевшая от свалившейся внезапно жары, дремавшая в глубине лавки, послала неодобрительный взор. Что-то в ней, несмотря на неодобрение, проглядывало симпатичное, отчего я вступила с ней в неформальные отношения, спросив сочувственно: не хочется вставать? Жидким голосом тетка пролила: да уж, показать просют, а не покупают. Свежее, легкое, белое было блузкой. Сегодня, когда я ее надела, отправившись в аптеку, аптекарь, от которого трудно ожидать конфекционного внимания, оценил: какой она у вас морозной свежести. Покупать ее я не собиралась. Но уже вовлеклась во что-то, что было поверх и помимо купли-продажи, вроде бы я взялась держать перед теткой ответ за всех, кто у нее не купил, а лишь досаждал праздным любопытством, как и я. Или увидела, что в силах исправить ее хмурое настроение, и это минутное всесилие продиктовало дальнейшее. Вероятно, так оно и было. Всесилие, даже мнимое, даже на миг, диктует. Я купила блузку. Я ошиблась. Не всесилие, а зависимость. Я вынуждена была ее купить. Все начинается с первого — верного или неверного — шага. После чего события развиваются по своей логике.

Если размотать назад причинно-следственную цепочку верных и неверных действий, доходим до Адама и Евы и первородного греха. Тысячелетий мало. Но и в пределах одной жизни не хватит жизни размотать клубок. Вот откуда, должно быть, чувство вины заранее, до всего. Что ничуть не означает дальнейшей святости. Вину чувствуют, когда виноваты.

Кто о чем, а вшивый о бане.

Я испытывала одновременно вину, страх и азарт: что-то откроется нам в недрах всесильных военно-энкаведешно-фээсбэшных органов, в зависимость от которых мы так легкомысленно и без опаски себя поставили.

Мы.

Я была не одна. С Ликой Огиной нас было двое. А если учесть двух бесполезных и беспомощных стариков — то четверо.

Мы были группа. Мы были преступная группа, переступившая порог мифа, выстроенного для себя непознанным Окоемовым. То есть Огинским.

47

Мне — не группе, а одной мне — не хватало его живого. Я скучала по его странным разговорам, по его странным превращениям, по его спрятанным от всех картинам, скучала по нему, спрятавшемуся от всех. Я не признавалась самой себе, насколько велика моя скука.

В десять лет я пристрастилась читать Орлеанскую деву Жуковского. Там французская Жанна д’Арк влюбляется в английского Лионеля, своего идеологического и военного противника. Объяснение пристрастия: мы играем на даче в войну, и я влюблена в своего военного и идеологического противника. Расклад сил: мы с братом — против него, красавца, с его двоюродным братом. Немного повоевав, мы устраивались в сарае на городских коврах, вывезенных на лето для проветривания, и отчаянно резались в преферанс. Красавец был ко мне равнодушен, несчастные влюбленные чувствуют такие вещи безошибочно. По временам я бросала на него тайные взоры и мучительно решала задачу, которая у Жанны д’Арк носила конкретный характер, а у меня абстрактный: предам ли я наши ряды ради него, если вдруг выпадет карта взаимности, или, наоборот, пожертвую своей любовью ради общего дела.

Детская программа часто прорастает во взрослую.

— С вами говорит Огинский. Наконец-то я раздобыл номер вашего телефона.

Я была близка к тому, чтобы лишиться рассудка.

— Василий Иваныч?!! Вы где?!!

— Я не Василий, я Валерий. Его брат. У нас похожие голоса.

У них был один голос.

— Разве у него был брат?!

— Был и есть. Сводный. У нас один отец и разные матери.

— Боже мой!!

— Послушайте, дорогая. Я скажу вам одной. При том, что вы не можете ни воспользоваться этим печатно, ни сослаться на меня. Мне прислали газету с коллективным письмом против вас, оно несправедливое, почему я и хочу кое-что вам изложить.

Я сидела, онемев. Изложение длилось почти час. Почти час я слушала прежний голос Окоемова с того света. Он утолял мою скуку.

Абонент излагал, что родился в законной семье Ивана Ильича Огинского. А его сводный брат — в незаконной. У Ивана Ильича, уважаемого ученого-химика, была жена и была любовница. Сыновья родились с разницей в тринадцать лет, законный после незаконного. Благородный человек, потомок интеллигентных разночинцев и сам такой же, Иван Ильич признал мальчика, рожденного вне брака, и дал ему свою фамилию. Красавица Надина, дочь виленского учителя, владевшая немецким, игравшая на фортепьяно и певшая, зацепила сердце университетского деятеля на вечеринке в большевистских верхах, то ли у Бухарина, то ли у Троцкого, то ли у Луначарского. Это была не первая влюбленность Ивана Ильича, но первая, в результате которой родился ребенок. Это ошеломило ученого настолько, что он сознался во всем жене Анне, не имевшей детей, и ожидал решения участи. Жена Анна впала в острую депрессию, после чего всякие толки и дебаты между ними потеряли значение. Участь Ивана Ильича была решена им самим и добровольно. Борьба между долгом и чувством завершилась победой долга. Он провидел, что отныне так будет и впредь. Он справился с собой. С дальнейшими интрижками было покончено раз и навсегда. Жена Анна проявила незаурядную мудрость, посоветовав мужу признать ребенка. Она звала мальчика в гости и кормила конфетами, когда тот подрос. В русских интеллигентных и самоотверженных семьях такое бывало. В еврейских тоже. Все последующие годы Иван Ильич упорно лечил жену от бесплодия, употребив связи в тех же большевистских кругах и даже вывозя ее на воды в ту же Германию. Лечение дало результат. Появившийся на свет через тринадцать лет Валя никогда не встречался с Васей. Но он помнит письмо матери, которое увидел незапечатанным на столе и отчего-то прочел: «Валя начинает походить на Васю, и это меня не может не беспокоить, тем более, что голоса у них одинаковые». Отец оказал значительное влияние на Валерия, включая выбор профессии: сын так же, как отец, стал химиком. Главное, что Валерий получил от отца, — общее развитие, круг чтения, привязанность к философии, музыке и изобразительным искусствам. То же получил и Вася, которого не только звали в гости, но и в гости к которому ходил отец, с ведома и разрешения жены Анны. Продолжались ли при этом отношения с любовницей Надиной, Валерий не знает, но полагает, что нет. Наиболее серьезную роль в Васиной судьбе сыграл дядя Павел Ильич, фигура покрупнее и элемент по-буржуазнее, нежели его брат Иван Ильич. Павел начинал как большевик, участник революции 1905 года, близкий к Ленину. На каторге, куда попал, сидел вместе с меньшевиками и был ими распропагандирован, по тогдашней терминологии. Иначе говоря, позволил себе слушать недозволенные речи, как в сказках Шехерезады. Ленин писал ему записки. В одной из них, сообразив, что адресат поддался дурному влиянию, указал: почаще плюйте на меньшевиков. Однако было поздно. Апрельские тезисы будущего вождя Павел Ильич встретил в штыки. В первом издании БСЭ 1928 года о П. И. Огинском говорится: ярый враг советского строя, организатор похода Краснова на Петроград в ноябре 1917 года. Разгром отрядов Краснова заставил его пробираться в Грузию, оттуда он бежал за границу, где менял страну за страной, пока не осел в Америке. А там стал ни более ни менее как советником американского президента.