— Возьмите иго Моё на себя… Иго, как я помню, по словарю Ожегова, это — «порабощающая сила» — Господь предлагает нам принять Его иго… Но, если Бог есть — Любовь, значит иго Христово и есть — порабощающая Сила Божественной Любви! Тогда понятно, почему Христос возвещает, что — иго Его благо, и бремя Его легко! А, ведь всё наше воспитание было пронизано ненавистью к любому рабству, как мы издевались на именем «раб Божий»! Как мы не понимали поступки некоторых крепостных, отказывавшихся от освобождения и предпочитавших добровольное рабство у любимых ими добрых господ! А, какой господин может быть добрее Господа Бога, который Сам есть — Любовь и Доброта! Значит нет, и не может быть большего счастья и блаженства, чем взять на себя благое иго Христово и пребывать в добровольном рабстве Его Божественной Любви! И, путь к этому блаженству ясно указан Господом — научитесь от Меня: так как Я кроток и смирен сердцем! Именно в кротком и смиренном сердце только и может пребывать всепоглощающая Божественная любовь. И, если ты не принимаешь на себя это святое иго Божественной Любви, то всё равно становишься рабом, рабом собственных желаний и страстей, рабом греха и смерти, рабом противника Божьего — дьявола.
— Лёшенька! Пойдёмте помазываться! Задумался, миленький — Клавдия Ивановна осторожно тянула меня за рукав — иди вперёд, голубчик, мужчинам первыми помазываться положено!
Я огляделся. Флавиан уже стоял посередине храма около иконы преподобного Сергия. Все прихожане степенно, по очереди, подходили к украшенному цветами образу Радонежского Чудотворца, и дважды кланялись перед иконой, каждый раз перед поклоном осенив себя крестным знамением. Затем благоговейно целовали святое изображение и, осенив себя крестом, кланялись в третий раз. После лобызания святыни, молящиеся подходили к стоящему сбоку от иконы Флавиану, который неторопливо погружал кисточку с красивой резной рукояткой в небольшой золочёный сосуд на маленьком подносике, подставляемом ему стоящим по правую руку от Флавиана Серёженькой, и помазывал благоухающим елеем чело подходящего. Пока шли одни мужчины, женщины сторонились пропуская их. Влекомый Клавдией Ивановной, я стал в конец мужской очереди, и внимательно приглядывался как подходят к помазанию более опытные прихожане. Когда очередь дошла до меня, я, как мне кажется, вполне прилично приложился к образу, совершив при этом положенные поклоны, и сложив, подобно остальным, руки на груди, стал пред Флавианом. Он, добродушно улыбнувшись, широким размашистым крестом помазал меня сперва от верхней части лба до кончика носа, затем, справа налево от виска до виска, проговорив при этом:
— Преподобне отче Сергие, моли Бога о нас!
После меня к помазанию пошли женщины.
На клиросе что-то читали, но я, несколько ослабив внимание, не вслушивался в слова читаемых молитв. Отойдя в свой уголок, я присел на лавочку и прислонился спиной к прохладной стене храма.
— Лёшенька, миленький, что ж вы к запивочке-то не подошли? Ну, ничего, ничего, понятно — не знали! Кушайте, вот я вам хлебушка литийного принесла, кушайте! Вы устали с непривычки, я сичас сама вам за ковшичком схожу!
И, быстро сунув мне в руку влажный, смоченный красным вином кусочек белого хлеба, она, с невероятной для своей массы скоростью, юркнула за угол.
Я положил этот, благоухающий пряным ароматом неизвестного мне вина, кусочек хлеба в рот, не торопясь разжевал его, и, уже глотая, подумал: — А, ведь, Ирке моей в больнице, никто поди вот так заботливо не принесёт хлебушка, не назовёт миленькой, не приласкает словом и взглядом… К глазам, почему-то подступили слёзы. — Тьфу! Неврастеником стать решил, Алёша? Что-то тебя не тянуло прослезиться, когда ты жене изменял да издевался над ней, урод! Раньше надо было переживать, что ты сейчас-то можешь сделать? И, правда… что я сейчас могу для неё сделать?
— Держите, Лёшенька, запивочку, пейте во славу Божию!
Я принял из руки Клавдии Ивановны горячий металлический ковшик, объёмом чуть меньше чайной чашки, наполненный разведённым в горячей воде вином, быстрыми глотками выпил, по телу начало растекаться расслабляющее тепло.
— Спаси вас Господь, Клавдия Ивановна, за заботу вашу — искренне поблагодарил я.
— Что вы, Лёшенька, золотенький мой, не за что, разве ж это забота? — не менее искренне удивилась Клавдия Ивановна, и снова быстро юркнула за угол, унося пустой ковшик.
Тем временем, помазание закончилось, Флавиан, войдя в алтарь царскими вратами, затворил их. Чтение на клиросе, изредко прерываемое короткими песнопениями, продолжалось.
— Клавдия Ивановна! Это ничего, если я на улицу выйду, подышать немного, это не страшно? — ощущая некоторую неловкость, прошептал я.
— Не страшно, миленький, не страшно, помереть без покаяния страшно, а подышать — ничего! Идите, Лёшенька, я вас к славословию позову!
Я тихонечко вышел из храма.
На церковном дворе было тихо и безветренно, мягкий аромат окружающих церковь цветов расстилался повсюду. Ощущая некоторое утомление, я присел на ту же скамейку, на которой мы разговаривали с Дмитрием Илларионовичем, откинулся на спинку и прикрыл глаза. Мысли мои вновь вернулись к Ирине: — Господи! Что мне надо делать, сейчас? Что я могу сделать для Ирины, чтобы хоть как-то искупить свою вину перед ней? Денег я ей дал, но это же не моя заслуга! Я ведь, понимаю теперь, что если бы Ты не дал бы их мне, то я не смог бы дать их Ирине. Следовательно, это не моё доброе дело, но Твоя милость ей моими руками. А, что могу сделать я сам? Кажется ничего… Лечить, и оперировать её будут врачи, ухаживать медсёстры. Продуктов, там, каких принести, так опять же Женька наверняка это сделает лучше меня. А я-то, что могу?
— А, ты молись за неё, родимый, сугубо молись — голос произнесший эти слова был наполнен любовью и каким-то умиротворением.
Я открыл глаза. Рядом со мной на скамейке сидел церковного вида старичок, с окладистой, совершенно седой бородой в длинной мешковатой одежде из грубой тёмной холстины, держащий в руках деревянный посошок с небольшой перекладинкой наверху.
— Дедушка, простите, я, что, вслух разговаривал?
— Ну, вроде того, родимый.
— Дедушка, а что значит сугубо? Я только-только к Богу пришёл, и многого ещё не знаю.
— Не беда, родимый, узнаешь, главное — что пришёл.
Глаза старичка смотрели на меня кротко и ласково. Какое-то необъяснимое радостное волнение плавно охватывало меня.
— Сугубо, сыночек, значит — усиленно, особо старательно, с сердечным усердием, стало быть. Господь, по человеколюбию своему, услышит твоё моление, и подаст Иринушке твоей здравия душевного и телесного. И, Пантелеймона попроси, великомученичка Христова. Он — жалостливый, многих целит, и жёнушке твоей поможет.
— Дедушка! А, можно вас попросить за Ирину помолиться?
— Помолюсь, родимый, помолюсь, и за болящую Иринушку и за мужа ея Алексия, раба Божия, помолюсь.
— Алёшенька! Скорее миленький, уже «и ныне» запели, сейчас славословить будут! — Клавдия Ивановна звала меня с паперти.
— Сейчас, иду! — отозвался я — Дедушка… — повернувшись, я обнаружил лишь пустую скамейку, старичок как-то незаметно ушёл.
— Клавдия Ивановна! — подбежав к ней, спросил я — вы не знаете старичка, с которым я сейчас на скамейке разговаривал?
— Бог с вами, Алёшенька, я не видела с вами никакого старичка! Вы там один сидели!
— А, как же…
— После, Лешенька, миленький, после про старичков поговорим, сичас идёмте скорее, не то без нас славословить начнут!
Мы торопливо вошли в храм.
Одновременно с нашем вхождением, в храме вспыхнули паникадила, загорелись скромные светильники по стенам, воцарилась полная тишина.
— Слава Тебе, показавшему нам свет! — с искренним детским восхищением в голосе возгласил, стоящий в алтаре с воздетыми руками Флавиан.
— Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение, — тихо, затаённо-радостно зазвучало волнующее душу песнопение.
Я, вместе со всеми стоящими в храме, замер, вслушиваясь в проникновенные слова этого Великого Славословия, исполненные невыразимой кротости, преданности и смирения:
— Хвалим Тя, благословим Тя, кланяем Ти ся, славословим Тя, благодарим Тя, величия ради славы Твоея…
Эти слова проникали в моё сознание, опускались в сердце, которое радостным трепетом отзывалось на призыв славить Любящего и возлюбленного Господа…
— Господи, Царю Небесный, Боже Отче Вседержителю! Господи, Сыне Единородный Иисусе Христе и Святый Душе!
Оттолкнувшись от взволнованно пульсирующего сердца, слова молитвы взлетали к устам, и уже невозможно было удержать их в себе, они рвались наружу, чтобы, хоть в виде робкого шёпота вознестись к престолу Того, Кому вся вселенная взывает: