Читать интересную книгу В чистом поле: очерки, рассказы, стихи - Н. Денисов

«Достукал» клавишами фразу. Выхожу в коридор.

– Здравствуйте, Николай Васильевич… Мы вот тут с мужем в город приехали по делам, подвернули к вам на минутку… Молочка привезли, у нас его много, корова только что отелилась…Телочку принесла. Вы уж не обессудьте, возьмите, а то… ваша супруга…

– Простите, да кто вы будете-то? – спрашиваю незнакомую, немножко растерянную женщину в синем платочке. – Я в книжках читал – были раньше молочницы… по домам носили…

– Вы меня не узнаете, – говорит,… да… я такая-то и такая… – Стихи вы мои издаете, первую книжку мою, вот!

Тут и я рассмеялся:

– Наконец-то познакомились… опять… Здравствуйте! А молоко, выходит, вроде гонорара… или за вредность производства?

– А что здесь плохого? Знаете, у нас корова отелилась…

Долго еще мы от души удивлялись с Марией, когда «молочница» распрощалась с нами, деловито и по-хозяйски унося с собой порожние молочные банки – к поджидавшему её возле подъезда нашей девятиэтажки старенькому «москвичу».

Потом и сборник вышел. Затем второй и третий. Поэтессу приняли в Союз писателей. Добрая и светлая у нее деревенская лирика. Успехов ей! В том числе и на родном подворье! Там уж давно, конечно, новорожденная та телочка выросла, коровкой стала, молочко дает.

А вот этого стихотворца из Ханты-Мансийска, капитана речного катера – с нашивками-галунами на кителе, при фуражке с золотой «капустой» на околыше, знали многие. Он, бывший морской офицер, бравший в 1945 году Курильские острова, кавалер орденов, в том числе и ордена Боевого Красного знамени, Василий Андреевич Харитонов-Деткин, писал не просто стихи. Сочинял бесконечную – во времени и пространстве – поэму про сибирского первопроходца Тлоркина, то есть «наследника» бойца Васи Теркина: фронтового русского героя, созданного Александром Твардовским. Взяв за основу стихотворный размер, полюбившуюся многим на Руси народную интонацию «Книги про бойца», наш пиит изображал своего Тлоркина в главах – «Тлоркин на Ямале», «Тлоркин в тайге», «Тлоркин на Самотлоре», ну и так далее. Автор всюду искал слушателей, находил и читал им свои пространные главы поэмы. Рассказывали очевидцы: вел, например, свой катер по Кон- де или протокам Оби, вдруг замечал на берегу людей у костра, причаливал и устраивал читку «своего Тлоркина».

И еще. Хороших поэтов прямо-таки боготворил. Однажды завернул к нему на борт земляк Андрей Тарханов. Поднимается по трапу. А на палубе выстроена вся катерная команда – четыре «штыка». И капитан посудины, выдраенной по этому случаю до блеска, командует: «Смирно! Равнение на выдающегося поэта Андрея Тарханова!»

Ну, подражал Харитонов-Деткин классику советской литературы, ну, попал под его очарование, да вот собственные строки его весьма сильно хромали в «художественно-поэтическом плане». Критику и дельные советы по совершенствованию строк автор воспринимал недоверчиво и очень настороженно. И продолжал атаковывать газетные редакции в провинции, толстые и тонкие журналы в Москве. Добирался со своей рукописью и до высокого литературного начальства в Правлениях СИ СССР и России. Как-то приметил я речного капитана в Центральном Доме литераторов, где он угощал шампанским ушлых московских сочинителей, конечно, не скупившихся – при дармовом угощении – на щедрые похвалы провинциалу…

И что вы думаете? Издал Тлоркин (так автора и самого называли в народе!) рукопись отдельной книжкой. На собственные, правда, деньги.

Ладно. Не будем теперь придираться ни к автору, ни к его многолетнему труду. Полагаю: труд этот заслужил право на жизнь. Со всеми его недостатками. Творил его человек редких качеств. Неутомимый. Дерзостный. Вдохновенный.

Фамилию своего литературного героя Василий Андреевич мыслил, как собирательную, отражающую дружбу народов страны СССР а затем и – России. ТЛОРКИН – это татарин, лезгин, осетин, русский, калмык, ингуш, нанаец. Да! Такая вот история с географией случилась на нашем тюменском поэтическом поле.

А вот земляка своего, окунёвца, Сергея Борисовича Борисова, мне самому искренне хотелось если уж не «вывести на широкую дорогу», то сделать его творчество известным в больших, нежели районных, масштабах. Сергей Борисов был первый «живой поэт», которого я знал с детских лет и видел в своем селе едва ль не каждый день. Фронтовик, орденоносец, а в Окунёво – слесарь совхозной МТМ, охотник, рыбак, как многие мужики в нашем селе. Но главное – художник, баснописец, лирик. А держался скромно. И печатался только в нашей «путевке» – районной газете «Путь социализма».

Однажды я уговорил земляка-односельчанина приехать в Тюмень на литературный семинар – показаться. Приехал. Обычный с виду человек. Чернявый. С пытливым взором умных глаз. Плащ пастуший оставил в нижнем гардеробе Дома Советов. Пиджак простенький. Кирзовые сапоги. Полевая офицерская сумка-через плечо. Посидел, послушал. Видимо, подивился мудреным разговорам нашим. Для себя, похоже, ничего не взял из нашего мудреного. И, не заходя в областные редакции, отбыл в свои лесостепные дали, в Бердюжское село Окунёво – село поэтов.

А ведь стихи писал отменные. Послушайте:

Той весной солнце скупо дарило лучи,Мы ночами тогда хоронили бойцов.Ту весну принесли не на крыльях грачи,Той весной мы не слышали песен скворцов.Были песни другие тогда у весны,Не лежала солдатская к песням душа.Пели бомбы да танки, да щепки сосны,Пели мины да пули в солдатских ушах.Пела смерть, по броне и по каскам стуча,Мы кричали «Ура!» перекошенным ртом.Ту весну мы без песен несли на плечах,А уж петь соловьями мы стали потом.

КАМЕШЕК ХРУСТАЛЯ

«Привет, старики! Наверное, вы уже в сборе и с негодованием думаете, что я вот не приехал в Москву первым, как у нас заведено, не занял лучшую «каюту» в нашей общаге с видом на строящуюся телебашню. Придется подождать. Все лето я плавал на севере. Наш пассажирский теплоход сейчас изо всех сил крутит винты, чтобы поскорей добраться в порт приписки, в Березов. Не все зависит от моих желаний. Северит уже вовсю. И эти – мели, перекаты, пассажиры-аборигены, пропахшие дымами, тайгой и малосольной сосьвинской селедкой… Едет и молодой боевой народ – комсомольцы-добровольцы. Но и пьяни бичевской хватает! Перед отдачей причальных концов, вылавливаем их по закоулкам парохода, гоним пинками на берег… Гоняли тут одного. Спрятался в шлюпке, под брезент. Нашли. Он начал от нас бегать по палубам, прижали на баке. Деться некуда. А пароход уже отчалил довольно далеко… И тут герой наш сделал руки ласточкой, полетел за борт. Жутко, мог бы утонуть. Но ничего, доплыл до мелководья, вышел на песок, отряхнулся, как собака, и полез в гору…»

Завтра мы сдаем «основы музыкального искусства». Иван Гучков, лежа на кровати, жует сдобную «московскую» булку, запивая из бутылки ледяным кефиром:

«Кефир любит весь мир! – рифмует Иван. – Все сдадим, кроме Севастополя!»

Миша Мамонтов, прозаик из узбекского Алмалыка, злится на поэта-севастопольца, копаясь в объемистом томе музыкальной энциклопедии:

«Брось дурака валять, Иван. Назови лучше инструменты симфонического оркестра».

«Габой, литавры, тарелки…»

«Голова у тебя – тарелка. Дай учебник».

Иван сует руку под подушку, достает первую попавшуюся книжку, их у него там несколько – после похода в лавку писателей на Кузнецком мосту, где он успел уже побывать, приехав в Москву. Наблюдать за его «действом» всегда любопытно. Сейчас он вынимает томик с золотым тиснением на корочке: «Михаил Светлов. Большая серия библиотеки поэта». Открывает наугад, восклицает: «Хлеб… О-о, у меня тоже есть стихи про хлеб. Ага!» Читает: «Дилижанс трясется и скрипит, Самуил Изральевич спит…» «Что-о-о!?!» – мгновенное междометие. В следующее мгновение «Большая серия» летит в угол комнаты.

Провожаем этот «полет» согласным молчанием.

Моё письмо, оно опередило меня, приколото кнопкой на переплет рамы окна, за стеклами которой не очень чистый московский дворик с «мухомором» беседки, цветочной клумбой и огромным бетонным кубом, явно годным на постамент памятника кому-нибудь из литинститутских классиков!. Тучков, при первом же лицезрении на это бесхозное произведение неизвестного бетонного завода, затвердил его есенинской строфой: «Через каменное и стальное – вижу мощь я родной страны!»

Ничего не изменилось с прошлой весны. И мы, будто расстались вчера, а сегодня встретились. Припоздал лишь я с приездом на сессию, но успел к сдаче первого зачета.

Ивану не до «симфоний», читает теперь своё – новое «хрестоматийное», завершая его ударными строчками:

Здесь билась мать о каменный порог,Уж не порог ли это коммунизма?

Не отрывая от подушки головы, спрашивает меня: