Мухадам терпеливо ждала, и в один из дней ей удалось выбежать из дому.
Чем может кишлачный клуб, настоящий советский клуб, без денег и даже без скамеек, помочь глазастой девочке, которая решила жить иначе, чем живут женщины ее племени?
– Мухадам, иди в Самарканд, – сказали ей в клубе. – Там есть женские курсы.
И Мухадам, мужественное дитя, пошла пешком по дымящейся дороге в Самарканд.
Всю дорогу она плакала и спрашивала, где женские курсы.
Вечером, когда сгоревшее солнце свалилось в пески, Мухадам прошла затихающий базар, много замощенных кирпичом тротуаров и вошла в белый одноэтажный дом, занимающий угол Ленинской и Катта-Курганской улиц.
В этом доме помещается одна из любопытнейших школ в мире. Это – центральные узбекские курсы ликвидации неграмотности при Наркомпросе Узбекистана.
Все ученицы этой школы, рассчитанной на то, чтобы в девять месяцев сделать из них учительниц по ликбезу, пришли сюда из кишлаков, и биография каждой из них не легче биографии Мухадам, теперь прилежнейшей ученицы.
Покрывала Мухадам уже не носит, и можно увидеть ее чудесные глаза, еще красные от плача на самаркандской дороге.
Но среди женщин, пришедших сюда из Ферганы, Хорезма, Кашка-Дарьи и долин Зеравшана, чтобы научиться жить по‐советски, самой удивительной представляется жизнь Майрам Шарифовой, или, как зовут ее в школе, «русской Маруси».
Маруся, русская девушка, жила в девятнадцатом году в Оренбурге и, спасаясь от голодной смерти, вышла замуж за таджика Шарифова.
Венчаться пришлось по мусульманскому обычаю. Это не показалось страшным.
Мулла преподал Марусе необходимое наставление, на полу разостлали дастархан – цветную скатерть, заставленную угощеньем, пришли гости.
Потом мулла развернул Коран над чашкой чистой воды, прочел что‐то непонятное, и венчание кончилось. Гости съели плов и ушли.
В Оренбурге Маруся прожила с мужем два года. Жила, как жила прежде, то есть была совершенно свободна, имела знакомых, бегала с открытым лицом на базар за продуктами, изредка ходила даже в кинематограф.
В двадцать первом году решено было поехать в Ташкент, к родителям мужа.
Их встретили очень ласково, но уже вечером муж завел длинный, путаный разговор, из которого Маруся поняла одно:
– Родители требуют надеть покрывало.
– Я этим ситом из конского хвоста лица не закрою!
– Не надо раздражать отца. Мы не на всю жизнь сюда приехали. Надень чачван. Через два месяца мы уедем в Россию. Будешь ходить как прежде!
Маруся была ошеломлена, но в чужом городе уйти не к кому. – Потом, только на два месяца!
Она согласилась. Ее нарядили в длинное платье и пестрые шаровары до щиколоток, расплели косу на множество косичек, подарили чачван и серую паранджу.
Двухмесячный срок оказался басней. Даже через пять месяцев они никуда не уехали. За это время Марусю (теперь ее уже не звали иначе, как Майрам) энергично мусульманизировали.
Ее обучали языку и обрядам. А когда она упрямилась, приходил муж и заводил свою шарманку:
– Не раздражай отца! Мы скоро уедем!
В это время Марусю уже нельзя было отличить от настоящей мусульманки. Она научилась скромно и медленно, прижимаясь к глиняным заборам, ходить по улице, дома приготовляли нитки, красила их, ткала мату и, по обычаю, ни одно дело не начинала, не сказав вполголоса:
– Бисм-илля ар-рахман ар-раим! (Во имя Бога милостивого, милосердного.)
Каждый день Маруся ждала и требовала отъезда. Но на шестой месяц ее жизни в Шайхантур пришло самое худшее.
Муж заявил, что ему надо жениться второй раз.
В четырнадцатом году, когда его как таджика взяли на военную, окопную работу, он в городе Ура-Тюбе оставил невесту. Она ждала его семь лет.
– Я должен жениться, чтобы не опозорить семьи. Я этого не хочу, я уеду в Россию. Но это будет позор.
Все семь лет старый Шарифов по три раза в год нагружал на арбу пудовый котел горячего плову, двести пятьдесят лепешек в корзинах и голову сахара. Яства покрывались куском шелка на два платья, и арба торжественно, чтобы все видели, отвозила подарки родителям невесты.
Теперь старик пришел к Марусе-Майрам и стал просить ее не мешать мужу жениться вторично.
И как это ни странно, Маруся согласилась. Ей стало жалко семь лет ждавшей невесты.
– Может быть, она его видела в лицо и любит. Делайте как хотите. Но я в Ура-Тюбе не поеду. Пусть она приедет в Ташкент и здесь живет.
Но Маруся-Майрам, сама того не замечая, уже катилась вниз и на всё соглашалась.
Когда муж женился и вторая жена отказалась ехать в Ташкент, Маруся не нашла в себе силы возражать и поехала в Ура– Тюбе.
Хайронисо, вторая жена, встретила ее словами:
– Это наша судьба. Примиримся с нашим положением.
Четыре года обе женщины жили как сестры, но жизнь в затворничестве стала Марусе невмоготу.
Она узнала, что брат ее служит красноармейцем в Полторацке, и написала ему. Брат примчался и, увидев сестру, был потрясен.
Перед ним была мусульманка – женщина, полузабывшая русский язык.
Он уговорил сестру пойти в женотдел. С этого началась обратная дорога Маруси в мир живых людей.
Муж разрешил ей ходить в школу ликбеза, но умолял чадры не снимать. Она ходила туда под покрывалом с мальчиком-провожатым и окончила ее в два месяца.
Женотдел несколько раз посылал ее заседательницей в народный суд.
На собрания родители мужа ходить ей не позволяли. Тайно от всех Майрам подала заявление о приеме ее в партию.
На заседании восьмого марта двадцать пятого года, в международный день работницы, на первом вообще собрании, в котором она была, женотдел передал ее в партию, и впервые за шесть лет Маруся открыла лицо, чтобы большими глазами посмотреть на новый мир.
Дома всё пришло в смятенье. Отец мужа ушел из дому. Его братья вопили о позоре. Сам он молчал. С семьей пришлось порвать навсегда.
Теперь Маруся в самаркандской школе. Она узнала всю тяжесть [жизни] мусульманки и, когда кончит школу, пойдет работать в кишлак, чтобы освободить порабощенную женщину.
Энвер-басмач
Пять верст ходьбы по Каршинской дороге от Самарканда до кишлака Ходжа-Ахрар проходит среди подземного рычания кишлачных собак. Для злости им обрезают хвосты и уши.
Вход в кишлак загораживает четырехсотлетняя мечеть святого [У] байдулла-Ахрара.
Святой имел весьма чувствительное к страданиям бедняков сердце и въезжал не иначе как на коне с золотыми подковами на деревянных шипах. Драгоценные подковы, естественно, спадали на первой же версте и подбирались нищетой.
Можно было бы, конечно, найти более разумный способ распределения своих богатств.
К тому же святой без свиты не въезжал, и трудно усомниться в том, что на деле с подковами зарабатывали только свитские бородачи.
Но слава благодетеля за Ахраром осталась. Каждую пятницу сюда на молитву стекается вся окрестность.
Сегодня пятница. Верующие прибывают одиночным порядком на ишаках и целыми арбами. По случаю скопления местный базар развернул под балконом волисполкома все свои прелести.
Торгуют глянцевитыми огурцами, величина которых испугала бы европейца, жаренным в бараньем сале горохом и мороженым из скобленого льда, политого виноградным соком.
Красная чайхана у базара веся залеплена плакатами. Из них некоторые смогут смутить даже человека бывалого. Среди прочих красуется там плакат военного займа 1916 года.
Но диковиннее всего большое, висящее на самом виду объявление о подписке на журнал «Вестник мелкого кредита» за 1913 год с портретом князя Васильчикова – «человека, оказавшего делу мелкого кредита большую пользу».
Из мечети донесся равномерный зов муллы, и толпа не спеша стала проходить в мечеть через узкую боковую калитку. Вход в мечеть загорожен толстым, висящим на железных кольцах бревном. Это для того, чтобы в мечеть случайно не забрела корова.
Базар на время затих.
В красной чайхане шум и смех не прекратился. Молодые в мечеть не пошли. В кишлаке сорок комсомольцев и два десятка пионеров. Но еще ни одна женщина в Ходжа-Ахрар не сбросила покрывала.
Базарная нищенка и та сидит, наглухо завернутая в свои тусклые тряпки. Над ней самодельный зонтик, сложное сооружение из мешка, натянутого на скрещенные палочки. Вне тени в Азии нет жизни.
Молящиеся засели у круглого водоема, хауза. Там они разостлали свои коврики и принялись все разом отбивать поклоны под усыпляющий речитатив муллы, ослиный рев и грудной смех жаб. Тут же на скорую руку примостился продавец. Медный поднос с карамелью он поставил в траву.
На цветную, мотающуюся в молитве толпу с крыши мечети равнодушно смотрел пионер.
С неба напирало вечное солнце. Тяжеловесный жар в полчаса разогнал молящихся. Мы пошли в гости к таджику Абду-Гани.
Его сад занимает полтора танапа (это одна пятая десятины) и полон оздоровляющей прохлады.
Абду-Гани платит два с полтиной налогу за танап и, кроме того, водный налог. Этот налог идет на поддержание в исправности сложной и многочисленной сети оросительных каналов, арыков. Вне воды в Азии нет жизни.