только тогда – мир вашими стараниями станет лучше.
Глава 5
Сторителлинг: умение рассказать захватывающую историю
У Джотто были очень некрасивые дети. Кто-то спросил у него, почему на картинах он делает такие красивые лица, а в жизни – таких скверных детей. Он ответил: «Детей делаешь по ночам, а картины я пишу днём».
Поль Гоген[58]
В двух словах
Слово storytelling буквально переводится с английского как «рассказывание историй». В докладе, посвящённом навыкам будущего[59], особо отмечены «знания и навыки, которые помогают жить в мире, богатом информационными и коммуникационными технологиями», в том числе «способность направлять и удерживать внимание, которая понадобится в связи с нарастающей информационной перегрузкой», и сторителлинг в этом незаменим. Искусство рассказывать истории так, чтобы они запоминались, мотивировали к целевому действию и меняли образ мыслей аудитории, применяется в самых разных сферах: социальном маркетинге, рекламе, выступлениях на церемонии вручения Оскара или на TED-конференции, в блогах, художественных и нехудожественных книгах, кинематографе и, конечно, в изобразительном искусстве.
Когда говорят о сторителлинге, мы в первую очередь думаем о письменной или устной речи: Платон написал «Диалоги»[60], Вазари – «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих», а Толкин – «Властелина колец»[61]. В средневековой Исландии, которая доверяла сказанному больше, чем прочитанному, от хутора к хутору ходили нищенки и за хлеб и кров рассказывали новости вперемежку с вымыслом. А поэтизированные истории о древних героях практически в любой культуре передавались из уст в уста, постепенно обрастая красочными подробностями, – так рождался эпос. В Древней Греции, на родине европейской литературной традиции, аэды – убелённые сединами певцы-сказители, такие как легендарный Гомер, – странствовали подобно исландским нищенкам и декламировали героические поэмы, импровизируя и аккомпанируя себе на форминге, древнем струнно-щипковом инструменте. Запоминать впечатляющие объёмы текста и импровизировать, не теряя ритм, им помогали схемы, – так же, как помогают сегодня создавать убедительные речи и захватывающие книги.
Гомера считают связующим звеном между двумя эпохами: его произведениями завершается устная фольклорная традиция и с них начинается письменная литературная. Доктор исторических наук Игорь Суриков назвал его «великим поэтом-редактором, который составил большую поэму [ «Илиаду»] из разрозненных песен о героях»[62], так что в поисках различия между простым пересказом событий и сторителлингом закономерно обратиться именно к Гомеру. Сравним две формы сообщения одной и той же информации:
1. Могучий воин Ахиллес разгневался.
2. Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:Многие души могучие славных героев низринулВ мрачный Аид и самих распростёрих в корысть плотояднымПтицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля)[63].
В нескончаемом потоке информации – особенно в наши дни – легко забыть, кто разгневался и что вообще случилось, но мощные распевные гипнотизирующие строки Гомера крепко врезаются в память, а вместе с ними и сообщение, которое они несут. Точно так же в память врезается рефрен Мартина Лютера Кинга I have a dream[64], стоит хоть раз увидеть запись его выступления.
Искусство сторителлинга прочно связано с другими навыками, описанными в этой книге, и в первую очередь с эмоциональным интеллектом. Хорошая история захватывает слушателя с первых строк и держит в напряжении до самого конца, она строится на принципах манипуляции эмоциями аудитории и зачастую подводит читателя или слушателя к принятию определённого решения – купить крем для лица, проголосовать за кандидата в президенты, выйти на митинг, подписаться на ежемесячные пожертвования или поделиться постом в социальной сети.
Истории без слов
Однако для сторителлинга не обязательны слова: истории можно рассказывать на языке изображений, причём в этом случае в ход идут те же приёмы, что и при написании книг и сложении эпических сказаний, а цели порой преследуются те же, что и в речах политических и религиозных лидеров, пиарщиков и мотивационных спикеров.
Гора: как рассказать историю успеха или поучительную трагедию
В предыдущей главе мы рассматривали первую картину цикла «Модный брак», которым Уильям Хогарт призывал отказаться от браков по расчёту. Пришло время ознакомиться с продолжением истории и узнать, как развивался брак виконта Сквандерфильда[65] и несчастной дочери чиновника.
Спустя несколько месяцев после свадьбы жизнь молодой четы вошла в колею: они дорого и безвкусно обставили дом и уже обросли долгами – на второй картине управляющий, закатив глаза, уходит с кипой неоплаченных счетов. Ироничное название второй картины The Tête à Tête{78} лишь подчёркивает то, что господа предпочитают проводить время не вместе, а с кем-то другим: хозяйка – с любовником, её супруг – с «ночными бабочками».
Встав однажды на путь разврата, виконт всё больше увязает в грехе и вскоре начинает отдавать предпочтение проституткам вдвое младше него, которых он заражает сифилисом с бесстыдной лёгкостью. На третьей картине цикла{79} мы видим главного героя и его малолетнюю спутницу с матерью (по-видимому, представительницей той же древнейшей профессии) у доктора, тоже страдающего сифилисом, а значит, во-первых, неспособного вылечить своих пациентов, а во-вторых, возможно, в свою очередь сына неверных супругов, если не жрицы любви.
На четвёртой картине{80} жена развратника тоже не скучает без его внимания. После смерти свёкра её муж унаследовал титул графа, а она стала графиней. Она пользуется популярностью в свете, бездумно тратит приданое на пошлые безделушки и вовсю изменяет мужу с юристом Сильвертонгом[66] – тем самым, который сопровождал подписание их брачного договора. Вероятно, тогда же и начался этот роман. Сильвертонг ведёт себя вольготно, зовёт графиню на маскарад, и, кажется, её приятели давно осведомлены о затянувшейся интрижке. Более того, у графини есть ребёнок, которому она явно не уделяет должного внимания. Хогарт предоставляет нам гадать, кто отец малыша: законный супруг или любовник.
Как мы узнаём из пятой картины{81}, героиня, приняв приглашение Сильвертонга, провела вечер на маскараде, после чего пара уединилась «в нумерах». И вот прознавший об этом граф Сквандерфильд врывается в их убежище. Юрист, смертельно ранив его, бежит через окно в сорочке и ночном колпаке, а неверная жена в исподнем роняет слёзы в надежде на то, что муж её простит. Тем временем на место преступления прибывает управляющий в сопровождении ночного сторожа и констебля, и на их прощение надеяться не приходится.
Прочтя в газете, что её возлюбленный повешен за убийство её же мужа, графиня выпивает смертельную дозу настойки опия, и есть все основания полагать, что изуродованный врождённым сифилисом сын тоже долго не проживёт{82}.
В словесном пересказе история может показаться несколько нудной и лишённой динамизма, но, упакованная в шесть картин, она выглядела захватывающей, тем более в XVIII веке, задолго до эры мыльных опер. Как и в случае с большинством картин, о которых пойдёт речь в этой главе, причина этого не столько в фабуле, сколько в форме