стояли купеческие суда — две лодьи, рыбачьи шняки и карбасы. На судах было пусто, одиноко маячили на палубах лодей только вахтенные.
Пустынно было и на берегу. Возле амбаров и складов со смолой и канатами не видно подвод, не слышно обычного галдежа извозчиков да приказчиков. Лишь, позевывая, ходили сторожа с бердышами, ожидая смены.
Прозоровский, в кафтане немецкого покроя, русской собольей шапке, осторожно ступал шевровыми сапогами по дощатым мосткам. Мостовая была неровная, и воевода боялся оступиться. Афанасий важно постукивал по доскам можжевеловым посохом с блестящим серебряным набалдашником, еле умещавшимся в руке. Посох был крепок и тяжел, и хватка у архиепископа была крепкой и надежной. Иногда Прозоровский и Афанасий шли в ногу; рядом со щегольским шевровым сапогом воеводы, сшитым впритирку, по мерке, опускался простой, грубоватый, начищенный до блеска яловый сапог архиепископа. Из-под дорогого кафтана тонкого синего сукна у Афанасия виднелась черная шелковая ряса. Архиепископ, пожалуй, единственное духовное лицо в России был брит. Не из прихоти и не из стремления к новой моде, введенной государем. Однажды в Москве, в жарком богословском споре, старообрядец Никита Пустосвят, придя в неистовство, отхватил холмогорскому владыке половину бороды. Волей-неволей теперь приходилось бриться. — Да-а-а, Алексей Петрович, от шведов всего можно ожидать, — продолжая начатый разговор, говорил архиепископ. — Сюда они припожалуют непременно. К тому дело клонится. — Знать бы когда, — сказал Прозоровский. — То ведомо одному государю. Не напрасно он так печется о бережении устья Двинского. А у нас с тобой город обнажен, яко сирый и убогий нищий на ветру, на голом месте… — Ратных людей не хватает! — отозвался воевода угрюмо. — Всех распихали по островам. Где возьмешь солдат? Где пушки? Кабы могли — сами бы отливали. В одном только Березовском устье их поставлено три десятка. А тут, — воевода кивнул на каменные стены гостиных дворов, — сто пищалей[20] для обороны города мало. Ох, мало!
Афанасий остановился, посмотрел на реку. Воевода встал рядом, заложив руки за спину. На Двине, напротив гостиных дворов, маячили силуэты иноземных кораблей. Мачты и реи резкими черными линиями вписывались в розоватую зарю. Розовые чайки лениво кружились над стоянкой.
— Надобно, Алексей Петрович, — Афанасий помедлил, как бы взвешивая то, что хотел сказать, — снарядить команду солдат с расторопным офицером, объехать иноземные корабли и отобрать все оружие, порох, пушки и ядра.
— Не отдадут!
— Взять. Все одно им деваться некуда. До осени из гавани не выйдут.
— Не будет ли это своеволием? — нерешительно спросил воевода.
— Государь сие предприятие только одобрит. Он уважает решительность и здравый смысл. Уплатить, конечно, придется за оружие из казны. Два полка стрелецких, кои из Холмогор пришли, — тоже сила. Надобно уметь ею распорядиться.
— «Сила»! — пренебрежительно вздернул нос воевода. — Что и говорить! И полтыщи малолетних московских драгун тоже сила? К бою мало обучены, в ратном деле не бывали!
— Придется учить, и немедля, — мягко, но настойчиво проговорил Афанасий. — И стрельцов, и драгун диспозиции обучать, на стены выводить, чтобы всяк знал свое место в случае чего… Учить рукопашному да абордажному[21] бою! И суденышки на всякий случай держать под рукой, чтобы при появлении неприятеля быть готовыми выйти навстречу. Вот что надобно, Алексей Петрович!
Прозоровский задумался. Архиепископ говорил дельное. Чувствовал воевода — не зря к нему приставил царь Афанасия. Вздохнул: опять заботы! Черт бы побрал и шведов и этого советчика в рясе. Ишь как рассуждает: божья милость будет или нет, а драгун диспозиции обучать, суденышки держать под рукой, абордаж… Ему бы не посох, а шпагу…
— Всем ли дан указ в море не ходить? — спросил Афанасий. — Государеву волю следует исполнить немешкотно. Надо, чтобы рыбаки весла сушили по избам. — На острова послана грамота. Во все монастыри тоже.
— Так. А то выйдут на промысел — и угодят шведу в лапы, да еще язык развяжут под пыткой, и узнает неприятель слабости наши. Никак это допустить не можно.
Повернули в проулок между угловой башней и таможенной избой. Назяблись, пора и на покой.
Воевода решил:
— С утра позову иноземных купцов. Возьму у них пушки.
Афанасий молча склонил седоватую голову.
2
Ннколо-Корельский монастырь, как и все монастыри в низовьях Двины, будучи в близком соседстве с морем, жил большей частью за счет промыслов. Ранней весной монастырские рыбаки шли на семужий и зверобойный промысел, а после — ловить треску и палтуса.
Рыбу сушили, солили и вялили про запас, а часть ее продавали в Архангельске на своем подворье, не раз меченном пожарами, купцам и приказчикам, прибывшим из глубин России. От ловецкого промысла монастырь имел немалый доход.
Настоятель монастыря, получив письмо от князя Прозоровского, в котором тот извещал о царском запрещении выходить в море, прочитал грамоту и спрятал ее в ларец, рассудив по-своему: шведы еще где-то, а рыба близко. Упустишь ее — монастырская казна оскудеет. Запрещением ради благополучия монастыря можно и пренебречь. Авось царь не узнает. С божьей помощью можно будет послать шняку с ярусом за треской, наказав кормщику, если увидит шведа, наскоро выгребать к берегу.
Кормщиком монастырский келарь Тихон, ведавший хозяйством, на этот раз, как, впрочем, и всегда, решил послать Ивана Рябова, крестьянина-помора из ближней, приписанной к монастырю деревеньки.
Иван поднялся с петухами, посмотрел в окошко. Рассвет был спокоен и золотист. Он обещал хорошую погоду.
Уже несколько дней дул полудник — южный ветер. На улице веяло теплом начинающегося лета. Для июня погода была довольно устойчива. В прошлом году в эту пору в горле Белого моря не было покоя: царила вечная зыбь, суматошная толчея волн. Кипело Студеное морюшко, как вода в котле, бурлило, посылало рыбаков на утесы, на мели, рвало паруса на мачтах, заливало водой посудины. Северо-восточный ветер-полуночник тащил и тащил откуда-то из океанских далей, как из прорвы, рваные облака, туманы, непрерывные промозглые дожди, а иной раз и снег. Плохо было рыбакам, тоскливо рыбацким женам, беспокойно монастырскому начальству.
Радуясь хорошему утру и считая это добрым предзнаменованием, Иван стал одеваться: обул бахилы, аккуратно застегнул ремешки под коленями, натянул парусиновую куртку, подбитую собачьим мехом, нахлобучил шляпу с широкими полями, сшитую собственноручно на манер голландских зюйдвесток. Удобна такая шляпа: дождевая вода, брызги от волн не попадают за воротник, скатываются по плечам, по спине.
Жена Марфа, полнотелая, сероглазая, подоив корову, цедила молоко сквозь ситечко по кринкам. Сказала неторопливо, певуче, будто гостя потчевала:
— Вьпей-ко, Иванушко, молочка-то на дорогу!
Иван принял из ее больших белых рук кринку, приложился к холодному глиняному краешку и выпил теплое парное молоко без