слово. Поступил в одно заведение, честным трудом занялся. Но и трех дней я не пробыл там. Плюнул и сбежал. С непривычки, должно быть. Да и как привыкнуть? Получаешь не в пропорцию, пятаки потертые, а с тебя на миллион взыскивают. Хитрые. Это бы ничего. Да вот чахотка берет. Хозяин этого самого заведения ходит вокруг тебя весь день, а мех у него толстый, и все зудит: «Кому не угодно, получай ращет». Ну как не сбежать? Пошел я в другое, в третье заведение. И оттуда сплейтовал (удрал). Везде одно и тоже. Никакого тебе удовольствия. Сиди целый день, кланяйся, получай каждую минуту «дурака» и питайся воздухом. Да хоть бы воздух был там хороший! Нет, не согласен. Не хочу я быть честным человеком. Невыгодно. А если очень хочешь, чтобы я был честным человеком и честным производством занимался, то награждай меня так, чтобы мех у меня, у моей барохи и барохинят, был постоянно полон, чтобы ховира у меня была хорошая и чтобы три раза в неделю я мог разрешать себе либо поросенка с кашей, либо антрекот с набалдашником… Тогда, изволь!.. Вот ты, макака сингапурская. Сама жаловалась мне, что хозяйка твоя за 4 рубля 8 шкур с тебя драла!.. Был я вчера в суде. Судили там одного рогатого. Смешной он такой, рыжий, худой, как скерлет, ноги, как спички, и говорит все — «вай, вай». Но зато умный, шельма. — «Вай, вай, — говорит он, — гашпадин мировой шудью, у меня жена — калека на левую ногу, в животе у нее каламутная болесть и пятеро детей у нас маленьких. Все голы-босы. А мне говорят, чтобы я честным человеком был. Вай, вай! И как же это, спрашиваю вас, г. мировой шудью, можно?» Вся публика смеялась… Вор, вор! Да кто нынче не вор? Позавчера в газетах напечатано было, что у одного ювелира фиксу и камней (золота и бриллиантов) — на 10.000 рублей украли. Мама моя родная! Как расписали эту кражу лепортеры! Среди бела дня! Как можно?! Караул! Подумаешь. Честного человека обокрали. Я помню его, когда он совсем маленьким человеком был, одно окно в табачном магазине занимал и солому ел. На окне у него тогда всего два поломанных медных бимбора висело и цепка, а он сам целый день за двугривенный в старом бимборе шилом ковырялся. Потом он подружился с нашим братом и стал расти. Где только бимбор, табачницу или булавку свистнем, сейчас же несем к нему. Он таким образом и нажился. Посмотри какой у него теперь магазин. В десять окон, электричество. В окнах бимборов и камней как гороху насыпано. А я никогда не прощу ему за одно дело. Когда он разбогател, я принес ему серебряный бимбор, а он не хотел принять его. — Рубль хоть дай, — говорю. — Я тогда кровью харкал и лечился. Ни за что… А тот, что галантерейный магазин держит! Помнишь, мы у него ридикюль покупали и он спросил меня, как, Яшка, поживаешь?.. Господи! Сколько тюков всякого товару мы натаскали ему! У одного галантерейщика проломаем в магазине стену, вытащим несколько тюков с товарами и эти тюки тащим другому. И он выходит всегда честным, а мы — ворами. Его хата с краю. Он честный, потому что есть пословица: «Не пойман, не вор». А поймать его трудно, потому что чисто работают и ловко дело обставляют. Ну, да Бог с ними! Я не злой на них! Хвалю даже. Молодчины! Так и надо. Воруй и никаких. Не будешь воровать, сыт не будешь. Был у меня знакомый приказчик. Хороший мальчик, только жлоб. 10 лет честного человека корчил и голодом себя и жену морил. Работает, работает на хозяина, тот живет в свое удовольствие, а он в порванных штанах ходит. Жаль мне его стало и я научил его: «Идешь домой, сунь в штаны стравусовый веер или хорошую припарку сделай. Обмотай кружевами или шелком и лентами живот и продай потом». Человек послушался и сыт теперь. Сыты и жена, и его дети.
Яшка говорил долго, убедительно, щедро уснащая свою речь трехэтажными ругательствами и, когда кончил, то остановился перед Надей и посмотрел на нее. Он был уверен, что «логическая» речь его, гимн культу воровства, возымеет свое действие, и Надя поймет, как глупо относиться с таким предубеждением к ворам — к людям, которые не хотят голодать и влачить жалкое существование, а жить в полном удовольствии. Но он ошибся. Она, хотя в душе и соглашалась с некоторыми его доводами, но не вполне, и сидела, по-прежнему закрывшись руками и всхлипывала.
Яшка пришел в ярость. Он взвыл, как зверь, подскочил к ней с кулаками, сильным ударом ноги опрокинул ее вместе со стулом на пол, смял под собой и стал истязать. Он душил ее, кусал, рвал зубами ее платье, топтал ногами.
Надя не защищалась. Она лежала на спине с закрытыми глазами и покорно принимала удары.
В несколько минут она сделалась похожей на биток. Юбки и кофта на ней были разорваны в клочья, плечи и руки искусаны, покрыты синяками и по лицу и груди ее текла кровь.
Но вот ярость у Яшки прошла. Он посмотрел на Надю и содрогнулся. Она лежала без движения, жалкая, истерзанная.
Ему сделалось вдруг жаль ее. Он почувствовал, что любит ее и припал к ней.
— Наденька, — заговорил он торопливо со слезами в голосе. — Прости. Я же не хотел тебя бить. Вот как перед Богом. Ты сама довела меня до этого… Ну что ж, если я — вор? И у меня душа есть.
Надя открыла вспухшие глаза и печально посмотрела на него. Яшка поцеловал ее, осторожно поднял с пола, усадил на стул и полотенцем стер с ее лица и груди кровь.
Надя снова печально посмотрела на него, покачала головой и стала тихо всхлипывать, как ребенок.
Яшка, не зная, каким образом загладить свою вину, бросился перед нею на колени и забормотал:
— Прости! Пожалей меня, гнусного вора. Я же люблю тебя. Душу отдам за тебя. Я много страдал. Погляди — какой я несчастный!
Пробормотав это, Яшка руками и зубами сорвал с себя грязную сорочку и обнажил торс.
Глаза Нади при виде его оголенного торса широко раскрылись и наполнилисы ужасом. Торс его был похож на горящий фонарь. Он весь был испещрен, как иероглифами, красными, плохо зажитыми рубцами. В некоторых местах на нем чернели синяки и кровоподтеки.
И как она до сих пор не обратила на это внимания?
— Видишь? — жалобно спросил