Читать интересную книгу Четыре дня бедного человека - Жорж Сименон

О некоем Франсуа Лекуэне и его газете «Хлыст». Кстати, если вам интересно, фамилия этого инспектора Жорис.

— Это он наведался сегодня утром в типографию?

— Он самый.

— Буссу узнал его по описанию.

— Буссу — не дурак и к тому же достаточно давно занимается этим ремеслом, чтобы знать что к чему, но лучше бы он следил за тем, что делается в газете. Вы, разумеется, думаете, что эти господа всполошились из-за Джанини? Позвольте вам сообщить, что им на это дело наплевать. Да что я говорю! Им оно даже доставляет удовольствие. Ведь мы нападаем на уголовную полицию, а в министерстве ее не слишком-то жалуют. И не из-за какого-нибудь банкира или политика, о чьих мелких пакостях сообщил «Хлыст». Заметьте, вас не трогали два года. Пока вы работали по моим наводкам, вы ни разу не попали в переплет. Но с сегодняшнего дня на вас началась атака, а тот факт, что к делу подключили Жориса, не сулит ничего хорошего.

Пьебеф извлек из кармана бумажку, газетную вырезку или, точнее сказать, кусок гранок.

— Кто это дал в печать?

Он таки добился желанного эффекта — ошарашил Франсуа. Заметка была достаточно безобидная, один из тех более или менее скабрезных материалов, какие печатаются на страницах «Хлыста» в рубрике «Правда ли…»:

«…что одна из элегантнейших дам предместья Сен-Жермен графиня де В., хозяйка самого изысканного в Париже салона, никогда не была графиней и что ее отец, король растительных жиров, начинал в Оране как торговец арахисом?

…что у этой графини была весьма бурная молодость и что один из ее бывших любовников, которого она, по-видимому, не забыла, недавно получил неожиданное повышение в одном из важных государственных у учреждений?

…что на это повышение повлияла любовь некоторых особ к забавам вчетвером?»

— Но ведь это еще не опубликовано, — прочитав, невозмутимо заметил Франсуа.

— Правильно. Это появится в завтрашнем номере, если только его не конфискуют. Вы все еще не понимаете?

Информация, как вы только что справедливо заметили, еще не опубликована, но тем не менее вчера в пять из-за нее собрались те самые важные господа. Дошло, наконец?

Это означает, что о ней было известно, что кто-то прочитал ее заранее.

— Вы считаете, кто-нибудь из наших?

— Вполне возможно. Я никому не доверяю, даже шурину. Но существует и другое предположение. Автор заметки и тот, кто подсунул ее министру, одно и то же лицо.

— Не понимаю.

— Не сомневаюсь. Я здесь как раз затем, чтобы все вам растолковать. Вы не станете отрицать, что в Париже немало людей возликовали бы, узнав, что вы сломали шею и «Хлыст» закрыт. Прекрасно! Теперь вообразите, что один из них, желая навлечь на вас гнев некоего могущественного лица, написал эту заметку, которую послал вам и этому лицу.

— Начинаю догадываться.

— Да ни о чем вы не догадываетесь. Вы хотя бы знаете, на кого тут намекают? Всего-навсего на министра финансов, а он не из тех, кто прощает такие штучки.

Графиня, на которую вы нападаете, с давних пор его тайная советчица. По сути, все решения министерства финансов принимаются в ее особняке на бульваре Сен-Жермен. Итак, ему подсовывают эту заметочку. Он приходит в ярость и кидается за помощью к своему коллеге из министерства внутренних дел, который не может ему ни в чем отказать. Вот причина вчерашнего совещания, вернее, военного совета.

— Немедленно звоню Буссу, — встревожился Франсуа.

— Лучше сами поезжайте туда. Он, конечно, взвоет: матрицы уже готовы, и скоро начнут печатать. Я тут приготовил взамен небольшой материал. Передайте его Буссу. В общем, мы сыграем с ними неплохую шутку.

Завтра им придется поломать голову, каким чудом «Хлыст» вышел без этой заметки. А самое веселое будет, если распоряжение уже подписано и завтра эти господа конфискуют номер, в котором ничего нет.

Когда Франсуа ужинал дома, г-жа Годишон ни за что не соглашалась сесть за стол. Сперва она спала в бывшей комнате Боба, а отец и сын в большой спальне, как во времена, когда Жермена лежала в больнице. Но потом Франсуа удалось снять для г-жи Годишон комнатку этажом выше, и Боб снова переселился к себе. Ее обставили заново, и выглядит она теперь очень славно. В квартире сменили обои, но большинство вещей осталось на своих местах, прибавился только шикарный радиоприемник.

Выйдя из типографии, где Буссу предавался отчаянию, Франсуа решил переговорить с Раулем, который, как всегда в это время, сидел на террасе «Королевской таверны».

— Сегодня или в будущем году, но это должно было произойти, — заметил он, когда Франсуа рассказал о действиях полиции. — Надеюсь, у тебя хватило ума понять, что вечно так продолжаться не могло. — И тут Рауль произнес фразу, которая, вполне возможно, объясняла, почему он все время так странно смотрит на брата:

— Впрочем, не этого ли ты хотел?

Франсуа постарался не задерживаться: приближалось время, когда на улице Деламбра садятся ужинать. Машину он в гараж не загнал, а оставил у дверей. Услышав три коротких гудка. Боб свесился из окна. Он очень вытянулся, но остался таким же худым; голос у него ломался, движения стали неуклюжими, словно мальчик еще не привык к тому, что превращается в мужчину.

Г-жа Годишон отнюдь не приходила в восторг, когда Франсуа приезжал ужинать домой. Ей казалось, что тем самым он крадет часы ее вечернего общения с Бобом.

— У меня только холодный ужин. Вы же не позвонили, что приедете.

Франсуа поставил в квартире телефон, а ванную и кухню переоборудовал на современный лад.

— Папа, ты вечером уходишь?

Надо ли это понимать так, что Бобу тоже хочется, чтобы он ушел вечером? Франсуа не раз задавался подобными вопросами. Иногда во время ужина у него создавалось впечатление, будто своим присутствием он нарушает семейный уют, к которому не имеет никакого отношения. Возникло неловкое молчание. Г-жа Годишон и Боб обменялись взглядами, значения которых он не понимал.

Интересно, знает ли она, что мальчик утром был на кладбище? Вполне вероятно. Может, это она и купила розы? Они оба воображают, будто Франсуа ничего не известно, а ему так хочется рассказать, во всяком случае Бобу, что он тоже съездил в Иври.

— Машину я оставил у дома, потому что собираюсь прокатиться с тобой. Разумеется, если это тебе доставит удовольствие.

— Ты же знаешь, это всегда доставляет мне удовольствие, но…

Что это? Уж не подает ли г-жа Годишон мальчику знаки за спиной Франсуа?

— Что — но?

— Нет, ничего. Сделаю завтра.

— Если что-нибудь срочное…

— Нет, папа. Я с удовольствием проедусь.

Бобу нравятся машины, особенно эта, открытая, которую Франсуа купил несколько недель назад — на лето.

Время от времени в конце дня они вместе выезжают на прогулку. Едут вдоль Сены до Сен-Клу, сворачивают на Довильскую автостраду, иногда доезжают до Мантла-Жоли и там замаривают червячка в летнем кафе на берегу.

— Когда ты научишь меня водить?

— Пожалуй, этим летом на море или в деревне.

— Мы поедем вместе на море?

— Да, надеюсь выкроить месяц отпуска.

— Ты уже третий год обещаешь и каждый год приезжаешь ко мне только на воскресенья.

Любит ли его Боб? В иные дни Франсуа уверен в этом, но порой чувствует, что между ними возникает отчуждение. И всегда по причине замкнутости сына. Боб без умолку болтает о чем угодно, как будто догадывается, что отцу хочется задать какие-то вопросы, которые мальчик предпочел бы не слышать. И первым, разумеется, вопрос, поставивший бы все на свои места: ходят ли среди соучеников Боба толки про «Хлыст» и его издателя. И если да, то не сторонятся ли Боба другие ребята?

Может быть, главное в этом. Вплоть до этого года Боб старался и делал прямо-таки блестящие успехи. Но вдруг, несколько месяцев назад, превратился в неуспевающего, словно потерял вкус к учению, и школа стала ему в тягость.

Они катили в машине по почти пустым улицам, проехали мимо Эйфелевой башни, встретили у моста Мирабо запоздалый караван барж.

— Боб, ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет, папа. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Я рад, что мы с тобой вдвоем. Знаешь, это ведь самые лучшие мои часы за весь день. Помнишь, как мы, словно друзья, в первый раз приехали в Довиль?

— Да.

— Мы ведь по-прежнему друзья?

— Да.

Разговор раздражает мальчика, и Франсуа это чувствует, но сегодня он немножко опечален, возможно из-за роз на могиле. Уж не ревность ли это?

— Я очень хочу, чтобы ты был счастлив, чтобы никогда не знал бедности. Помнишь, какие мы были бедные?

— Прошу тебя, папа, не будем об этом.

— Ты прав. Я тоже не хочу больше думать об этом.

Бедность слишком уродлива. Слишком ужасна. И я клянусь, что больше мы никогда не будем бедными.

Сейчас они поднимаются по склону в Сен-Клу. Они могли бы поехать в Буживаль и взглянуть на дом, где родилась мать Франсуа. Сейчас дом уже обветшал, желтая краска облупилась, и на воротах в одичавший сад висит табличка: «Продается». Пожалуй, теперь Франсуа начинает лучше понимать свою мамочку, которая так и не сумела примириться с бедностью. Но уж ему-то больше не придется мириться с нею. Нет, ни за что на свете он больше не согласится на вечный страх и униженность, на безнадежное ощущение собственного ничтожества, которые несет с собой бедность.