билеты на последний, может быть, в эти погожие осенние дни пароход, а всё имущество, кроме самого необходимого и упакованного в узлы и чемоданы, было распродано. Даже крыши своей над головой уже не было: в Новой Тарье, в нашей бывшей квартире, теперь жили другие люди.
Однако тут снова заговорил Сергей Устинович.
– Эти проблемы мы попробуем сейчас же решить, – сказал он и призывно махнул рукой стоящему в стороне пожилому мужчине.
К маминой радости и, действительно, всё тут же уладилось: всё предусмотрел хитрец председатель. Оказалось, что у этого пожилого колхозника из села Вилюй серьёзно заболела жена, и врачи предписали ей сменить климат. Но билетов на пароход уже не было, и никто не знал, когда будет следующий. А уехать надо было срочно. И этот бедолага готов был уступить за билеты и небольшую доплату со стороны моего отца собственную избу в селе, причём со всем хозяйством и огородными припасами на зиму. Не глядя, уладили эту сделку и на этом ударили по рукам. А отец, как он рассказывал мне уже взрослому об этом знаменательном для нашей семьи разговоре на причальной стенке Петропавловского порта, тогда даже вздохнул с облегчением, увидев, как повеселела сразу моя мама. Её, выросшую в большой крестьянской семье, особенно обрадовало в этой нежданной сделке обретение собственного жилья и привычного с детских лет деревенского домашнего хозяйства, которого она уже много лет, по сути, с самого замужества, была лишена. А тут сразу и своя крыша над головой, и дойная корова с запасом сена на зиму, и прочая мелкая живность. Чего ещё нужно, казалось бы, для полного счастья истосковавшейся по привычному от рождения крестьянскому быту молодой ещё женщине?
Вот так эти два человека, Лазаревич и Добрычев, изменили нашу судьбу, отсрочив почти на десять долгих лет наш переезд на материк. Много разных событий случилось за эти годы. Так, в 1941 году, если я не ошибаюсь, на посту председателя колхоза «Вилюй» Сергея Устиновича Лазаревича сменил Иван Иванович Добрычев. В самый разгар Великой Отечественной войны, в 1943 году, снова был принят в партию мой отец. А в 1946 году, когда уволился Добрычев и уехал со своей семьёй в киргизский город Фрунзе (ныне Бишкек), должность председателя колхоза почти год исполнял и мой отец.
И в самом деле, неисповедимы пути Господни…
5
А в тот памятный день события разворачивались своим чередом. Сергей Устинович, видно, не привык откладывать задуманное в долгий ящик, потому что сразу же нашёл транспорт, способный доставить нас к новому месту жительства. Им оказался широкогрудый деревянный катерок со смолёными бортами и с окрашенной какой-то жёлто-коричневой краской несоразмерно огромной рубкой рулевого. К слову, за все последующие годы моей жизни в Вилюе, в который летом можно было добраться только каким-либо попутным катером или рыбацким кавасаки, я больше не встречал этой, наверное, достаточно допотопной водоплавающей посудины. Но, как бы там ни было, погода стояла хорошая, и этот убогий катерок довольно благополучно доковылял к вечеру до Малой Саранной, оставил нас с вещами на широком деревянном пирсе и пошлёпал обратно в город.
Северо-западная дуга береговой полосы бухты представляла из себя этакий крутопадающий к урезу воды каменистый вал из крупного, обточенного волнами галечника, без какого-либо намёка на присутствие здесь даже мизерного песчаного пляжа. С обратной стороны этой узкой каменистой полосы, чуть ли не переливаясь через её верхнюю кромку, в огромной чаше среди высоких сопок лежало глубокое пресноводное озеро. Его тёмная зеркальная гладь, наверное, чуть ли не на десять метров была выше уровня бухты: отсюда всё лето насосом качали чистейшую воду для нужд рыбообработчиков, работающих под крышей длинного засолочного цеха, расположенного тут же на берегу бухты, рядом с деревянным пирсом.
Сам же посёлок «аборигенов», если можно так назвать относительно постоянных местных жителей, находился довольно высоко над уровнем моря – на склоне сопки, южная часть которой резко обрывалась отвесной каменной стеной к береговой полосе бухты. В посёлке было всего несколько деревянных домиков и длинный барак, в одной части которого летом жили семейные сезонные рабочие (для одиноких сезонников на лето устанавливались обычно две-три многоместные палатки). В другой части барака размещался небольшой магазинчик и столовая для рабочих. Действовали эти общественные заведения только летом. Кстати, когда сюда приезжала кинопередвижка, будь то летом или зимой, столовая временно превращалась на пару вечеров в кинозал, где зрители рассаживались на длинные деревянные скамьи или на собственные табуретки, принесённые с собой из дому. В дальнем конце столовой к тому же было устроено небольшое, вроде клубной эстрады, возвышение, предусмотренное для проведения собраний и концертов местных или приезжих коллективов так называемой в ту пору художественной самодеятельности. Говорю так подробно, потому и сам через несколько лет смотрел здесь не раз кинофильмы, в том числе и удивительно классно сделанный по тем временам «Пятнадцатилетний капитан», ставший любимым в моём детстве. (Совсем недавно, в январе 2013 года, я нашёл этот фильм с помощью «всемирной паутины» – ИНТЕРНЕТ и снова с огромным волнением и удовольствием пересмотрел его.) А в середине сороковых годов, когда я вместе с мамой уже был членом сельского драматического кружка, мы разыгрывали на этой маленькой сцене несколько одноактных пьес на героико-патриотические темы. Случилось это, как сейчас помню, в январе 1945 года, во время зимних школьных каникул: победно заканчивалась многолетняя (а для меня, девятилетнего ещё в ту пору, практически длившаяся почти всю мою сознательную жизнь) Великая Отечественная война, и эмоциональный настрой всего населения был фактически безгранично высок.
Но вернёмся в начало сентября 1940 года, когда вся наша небольшая семья в полном составе из трёх человек впервые ступила на северный берег бухты Малая Саранная, что в шести километрах от тогдашнего села Вилюй, в котором нам предстояло жить долгих восемь лет. Был вечер, и родители, чтобы не оставлять на пирсе упакованные в ящики и чемоданы вещи без присмотра, не стали искать ночлега в удалённых от берега домиках посёлка. Недалеко от пирса, на галечном берегу у подножья высокой каменной стены, лежал расстеленный для просушки средней величины ставной невод. Дель объёмной ловушки и длинного центрального крыла уже просохла под нежарким сентябрьским солнцем, высохла и стала ломкой тина, набившаяся в ячеи дели, и всё это ставшее бесформенным рыбацкое сооружение терпко пахло йодом и какими-то другими особо острыми ароматами моря. Место это было хорошо знакомо отцу: летом его бригада здесь ловила лосося именно этим ставным неводом. Тут же у скалы, где бил небольшой