Читать интересную книгу Мышеловка - Сайра Шах

Но гораздо больше времени у меня ушло на то, чтобы старательно объяснить ей, как менять подгузники, как кормить Фрейю сцеженным в бутылочку молоком, как давать ей срыгивать; как подкладывать большой палец ей под затылок, а ладонь под шею, когда поднимаешь ее, потому что сама она голову держать не может. В ходе всех моих объяснений Лизи молча смотрела на меня своими широко открытыми, круглыми, как у выдры, глазами.

— Я иду на прогулку, — угрюмо говорю я. — Если у Фрейи начнется приступ, позовите Тобиаса.

Я гуляю по склону холма полчаса. Когда я возвращаюсь, ни Лизи, ни Фрейи не видно. Коляска и перевязь по-прежнему в комнате, а плетеная кроватка-корзинка отсутствует.

Тобиас все еще сидит в углу комнаты. Я стаскиваю с него наушники, рискуя вызвать его недовольство.

— Где Фрейя?

— О, я думал, что она по-прежнему здесь, с Лизи, — говорит он.

Я мчусь к морскому контейнеру, но Лизи там нет. Пока что я стараюсь не плакать. Я бросаюсь в сарай. Здесь стучит молотком Керим — он строит Тобиасу студию. Рядом с ним в переносной кроватке лежит Фрейя, так плотно закутанная в одеяла, как даже мне не сделать. Несмотря на шум, она выглядит вполне довольной.

Я еще не в состоянии говорить. Поэтому молча указываю на корзинку-кроватку.

— Анна, я надеюсь, что вы не имеете ничего против. Мне не хотелось беспокоить Тобиаса, но я подумал, что Фрейе лучше не оставаться в гостиной, и принес ее сюда.

— Но где же Лизи?

— Лизи сказала, что ей нужно уйти. — Он расцветает в улыбке. — Знаете, она должна каждый день исполнять особый танец, чтобы повышать внутреннюю энергию тела. Это для нее важно. Так что я сказал ей, что присмотрю за Фрейей. Мне кажется, что она все равно не знает, как с ней обращаться.

***

Керим ведет себя неизменно предупредительно и любезно. Со всеми. Причем доходит в этом до смешного. Он вдруг исчезает на несколько часов, а потом заявляется и говорит:

— …Этой милой пожилой даме из Рьё нужно было кое-что купить в магазине, так что я сбегал в Эг, чтобы принести ей это. Она напоминает мне мою маму…

— …Почтальонша не успевала обойти все свои адреса, так что я проехался по холму на велосипеде, чтобы доставить последние несколько писем…

— …У Жана-Люка с фермы у дороги проблемы с радикулитом, так что я сходил подоил его коз…

Он перезнакомился со всеми соседями в окрýге и рассказывает все это, подразумевая, что мы тоже всех тут знаем.

И все же, несмотря на дружелюбие, его окутывает какая-то атмосфера тайны. Он не рассказывает, почему произошла размолвка с его родителями, говорит только, что чувствует несовместимость с ними. И еще он категорически отказывается брать деньги за свою работу.

— В конце концов, — говорит он, когда Тобиас наезжает на него по этому поводу, — вы ведь приютили меня… и мне может понадобиться спешно уйти. Я не хочу подводить вас.

Ну как может быть человек настолько хорошим? Если бы он занимался политикой, то уже стал бы президентом. Но в этом-то и кроется главная загадка: если он действительно настолько хороший, как видится со стороны, почему тогда, черт возьми, он живет в таких непритязательных условиях здесь, с нами?

***

Тобиас уговорил меня пока повременить с моими кухонными шкафами с сеткой. Так что Керим сейчас вкладывает все свои силы в строительство студии звукозаписи.

Вместо этого я решила герметически заизолировать доступ мышам к моим продуктам. Пластиковые контейнеры, в которых я запаковывала приготовленную мной еду, идеально подходят для этих целей. У них есть крышки, которые плотно закрываются с успокаивающим душу щелчком. Я изучила свои полки и переписала для себя размеры всех уязвимых позиций из своих припасов, после чего потратила еще три часа, подбирая аккуратные пластмассовые коробки точно под каждый пакет сахара, муки, орехов и бобов.

Эта работа приносит мне непередаваемое удовлетворение.

***

Мы с Тобиасом не спим. У нас наш еженощный ритуал.

Я укладываюсь первой и пытаюсь потихоньку протащить Фрейю в нашу кровать. Она почти не занимает никакого пространства. Я обхватываю ее рукой, и она утыкается лицом мне в подмышку, прижимается ко мне всем своим тельцем и мгновенно засыпает. Она выглядит такой чистой, такой славной, такой самодостаточной.

Тобиас никогда не идет спать вовремя. Я выключаю свет и делаю вид, что в постели одна.

Когда он поднимается наверх, то включает свет и рычит:

— Убери ее отсюда! Я не могу спать с ней на одной кровати!

— Но она совсем не шумит. Просто ангельский ребенок.

— Мы с тобой оба прекрасно знаем, что ночью, как только я засну, она начнет ворочаться. Или пищать. Или хрипеть. Я не собираюсь с этим мириться.

Иногда он прибегает к нежности и умоляет:

— Я хочу спать в постели с тобой. Моей прежней Анной. Куда подевалась вся романтика?

Обычно он побеждает, и Фрейя возвращается в свою колыбель в другом конце комнаты.

Но тогда невидимая, соединяющая нас с нею нить по десять раз за ночь дергает меня. Я просыпаюсь от малейшего шороха и бегу к ней.

Большинство ночей все спокойно, но иногда раздается едва различимый сдавленный крик. Она зовет меня? Или это предупреждение? А может, предчувствие? Не знаю, но это означает, что у нее начинается приступ.

Я стою посреди холодной спальни и, пока он длится, держу ее на руках. Сначала самая страшная часть, когда кажется, что она вообще не дышит, кожа вокруг рта у нее синеет. Я раздвигаю ее волосики, чтобы посмотреть на малиновое родимое пятно у нее на голове. Постепенно, по мере того как кровь обедняется кислородом, оно превращается из красного в черное. У меня под рукой находится ректальный валиум, который нам выдали для экстренных случаев. Я боюсь использовать его. До сих пор, к счастью, как только я уже готова вытащить это лекарство из его пугающей упаковки, ей удается сделать маленький вдох, даже полувдох, который почти невозможно услышать, но черное пятно у нее на голове мгновенно светлеет до цвета темного вина. Это говорит мне, что на этот раз она победила в сражении за свою жизнь.

Ее тельце представляется мне веревкой в игре с перетягиванием каната. С одного конца находится дыхание. А за другой, балуясь, дергает смерть, отчего так вздрагивают эти маленькие ручки и ножки.

Я считаю ритм ее дыханий и спазмов: сначала следует три-четыре сдвоенных подрагивания на один судорожный полувдох, потом напряженная борьба, потом несколько вдохов. Она издает слабый крик и разражается изнурительной серией конвульсий.

Постепенно соотношение вдохов и судорог улучшается: три раза вдохнула — два раза дернулась, четыре вдоха — один раз дернулась. Затем откат назад: шесть подергиваний подряд, словно невидимые челюсти хватают ее за горло, выдавливая из нее жизнь. В конце концов подергивания затухают, сменяясь редкими спазмами. Фрейя лежит изможденная, глядя куда-то вдаль, и обессиленно икает.

И тогда начинаются жалобные завывания, долгие и безутешные. Я крепко прижимаю ее к себе и гадаю, плачет ли она потому, что чувствует себя потерянной, растерявшейся и испуганной, или же просто из-за того, что наглоталась воздуха.

В большинстве случаев я просыпаюсь в четыре утра, дрожа от злости. Я лежу в постели, думаю наугад о разных людях, представляю себе, как они жалеют меня, пытаются избегать Фрейю, насмехаются над моим ребенком. Я воображаю себе все их язвительные замечания, накручивая себя до приступа ярости. Я мысленно хватаю их, топчу ногами, ставлю их на место…

Затем вдруг наступает отрезвляющий момент, и я вспоминаю, что все это неправда. Я все это выдумала. И винить тут некого.

Апрель

Завтрак по-леражонски. Фрейя только что вырвала на меня выпитое молоко. Сейчас она сползла на своем детском шезлонге-качалке, икает и дрыгает ногами, а я, полностью погруженная во французские бюрократические бумажки, рассеянно играю с ее ножками, щекочу их тугую плоть, хватаю ее совершенные ручки и ладошки. В такие моменты она кажется крепкой и здоровой. Тобиас допивает свой кофе: он может завтракать часами. Керим стоит на стремянке и натягивает проволочную сетку до самого пола. Лизи в совершенно деморализованном состоянии пытается соскрести со стены селитру.

Хлопает передняя дверь, впуская в дом порыв воздуха с ароматом сирени. И еще одним запахом, хорошо знакомым и здесь неуместным. «Шанель».

— Здравствуй, дорогая. Не слишком ли уже поздно разгуливать в пижаме? Боже мой, этот ребенок что, вырвал на тебя?

— Мама, что ты здесь делаешь?

— Я взяла такси на вокзале. Не хотела тебя беспокоить.

Но скорее всего, просто не хотела, чтобы я остановила ее.