Под влиянием Андронова я тщательно изучил работу Вышнеградского[27] по регулятору Уатта и включил очень тщательно сделанное и просто написанное изложение этой работы в свой учебник по дифференциальным уравнениям[28].
Однажды, после доклада о регуляторе Уатта, который Андронов делал перед большой аудиторией, он пришёл ко мне и рассказал следующее забавное происшествие. Он делает доклад и видит, что стенографистка ничего не записывает. А между тем, он рассчитывал на стенографическую запись, чтобы дать доклад в публикацию. После окончания доклада он обратился к стенографистке и спросил, почему она ничего не писала. Она ответила ему, что обычно докладчики сами имеют готовую рукопись, а стенографистка сидит только для вида. Но так как Андронову она была действительно нужна, то ему пришлось попросить её прийти к нему и заново произнести доклад, для того чтобы она его записала.
Андронов умер в 1952 году от тяжёлой гипертонии, которая осложнилась у него почечным заболеванием. Последняя встреча с Александром Александровичем произошла у меня в санатории «Барвиха», где он был на отдыхе, уже очень тяжело больной.
Он рассказал мне, что профессор Вовси осматривал его и сказал ему, что может ему гарантировать только полгода жизни. Это не значит, что он умрёт через полгода, но гарантию на его жизнь он дать не может. Действительно, Александр Александрович Андронов умер примерно через полгода...
Осенью 1952 года я с группой своих учеников начал семинар по теории регулирования и электронике в Стекловском институте. И нашей первой деятельностью было изучение книжки «Теория колебания» Андронова, Витта и Хайкина[29], конечно не полное, а частичное. Здесь мы впервые познакомились с тем, как работает самоиндукция, взаимоиндукция, конденсатор и тому подобные вещи. Таким образом, в 1952 году мы как бы приняли от Андронова эстафету занятий прикладной математикой.
С книгой Андронова, Витта и Хайкина произошёл следующий случай при её публикации, о котором Андронов рассказал мне. К моменту публикации Витт был арестован, и невозможно было поставить его фамилию на титульном листе, хотя первоначальный набор был уже сделан. От Андронова и Хайкина потребовали согласия на исключение Витта из числа авторов. После долгих мучительных колебаний они решились на это. Но в первой корректуре обнаружилось, что после фамилии Андронова стоит две запятых, а потом уже Хайкин. Это был след того первого заглавия, где фигурировали три автора.
О том, как Андронов относился к своим депутатским обязанностям, свидетельствует следующий случай, о котором он мне рассказал однажды при приезде в Москву. В то время имела место следующая практика. Престарелый инвалид мог взять к себе добровольно кого-нибудь в жилище, человека необеспеченного жильём, и жить с ним вместе, с тем чтобы тот помогал ему. Такая опека могла закончиться трагически для обеих сторон. Старые люди могли прожить очень долго. Опекун же, по существу, стремился к другому... Но были случаи, когда вселение производилось насильственно под предлогом, что хозяин неполноценен в психическом отношении. Именно такой случай наблюдал Андронов, будучи депутатом.
Вселялся какой-то ответственный деятель райкома к старому больному человеку, который жестоко сопротивлялся этому. Андронов своей властью депутата приостановил вселение, что стоило ему огромных усилий. Он говорил, что попал после этого в больницу и пролежал там два месяца с тяжёлым приступом гипертонии.
Когда Андронов был уже депутатом Верховного Совета, к нему однажды пришёл фотограф, чтобы сфотографировать для каких-то официальных целей. От фотографа он узнал, что его выдвигают в Президиум Верховного Совета, что для Андронова при его состоянии здоровья было совершенно неприемлемо. Несмотря на то, что выдвижение было уже решено и новое выдвижение в депутаты Верховного Совета уже состоялось, Андронов принял решительные меры, отклоняющие это, что было довольно смелым шагом по тем временам! Таков был Александр Александрович Андронов, замечательный человек и выдающийся учёный!
Стекловский институт
В 1934 году советское правительство приняло решение о переводе Академии наук СССР из Ленинграда в Москву. Теперь такая формулировка выглядела бы странно, поскольку учреждения Академии наук раскиданы по всей России. Но в то время институтов Академии наук было мало и, по-видимому, все они были сосредоточены в Ленинграде.
По замыслу Петра I, основавшего Российскую Академию наук, она создавалась как государственное учреждение, призванное работать в контакте с правительством на пользу страны, а не как добровольная почётная организация, какой является, например, английское Королевское общество и, быть может, в какой-то степени французская Академия наук. Таким образом, естественным было местопребыванием Академии наук сделать столицу страны — Петербург. После революции столицей страны стала Москва, естественно было перевести туда и Академию наук. Но это было сделано только в 1934 году, т.е. с большим опозданием.
В Москву переводились центральные органы Академии наук: Президиум, её Отделения, а также значительная часть институтов. В том числе — Математический институт Академии наук СССР имени В. А. Стеклова, коротко — Стекловский институт, основателем и руководителем которого был и до сих пор является академик Иван Матвеевич Виноградов.
Одной из основных задач, которую ставил перед собой И. М. Виноградов, руководя институтом, было привлечение в него молодых талантов, математиков с хорошей, разумной, по его мнению, математикой. Далеко не все ленинградцы, сотрудники Стекловского института, соглашались переезжать в Москву. Их всячески приманивали, в частности, хорошими жилищными условиями. И всё же не все согласились переехать в Москву. Таким образом, возникала потребность возместить убыль за счёт москвичей. И без того было естественно, раз институт стал московским, привлечь в него значительное количество московских математиков.
Среди вновь привлекаемых в институт москвичей назывались шесть, которые рассматривались тогда, как молодые и талантливые. В том числе был и я.
Любопытно отметить, что эти шесть человек классифицировались на три пары по их «качеству». На первом месте стояли А. О. Гельфонд и Л. Г. Шнирельман, на втором месте — М. А. Лаврентьев и Л. А. Люстерник, а на третьем месте — Л. С. Понтрягин и А. И. Плеснер. То, что на первом месте стояли Гельфонд и Шнирельман, было в то время очень естественным. Эта пара составляла обойму, которую называли всегда и везде, когда хотели указать наиболее «талантливых» молодых советских математиков.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});