Читать интересную книгу Бляж - Алексей Синиярв

А дело было так.

Пока наши сопляжницы играли с Манычем в подкидного, я, завладев надувным матрацем, убаюкался на волнах. Проснулся — берега не видно. Да и солнце клонится за горизонт. Не нужен нам берег турецкий. А куда грести? «Вода, вода, кругом вода»[32]. И матрац, если ухо приложить, противненько сипит. Он уже обмяк значительно и сипит, гад. С воздухом прощается.

Совсем что-то мне кисло стало. Мысли об акулах каких-то в голову полезли.

А тут бурун, катер пограничный мчит. Я радуюсь: спасите-помогите! а они — за длинные волосы, и руки вертеть.

Потом допрос. Кто, откуда, куда, с какой целью. Кто был с тобой еще. Где остальные. Когда погранцы привезли в ментовку, там на мое спасение, оказался Тагир.

26

Вдоль аллей стояли статуи. Копии античных скульптур, как пояснил нам культурно-образованный Маныч. Из самого что ни на есть мрамора. Интимные места были заботливо прикрыты фиговыми листочками. А на некоторых налеплены трусы и бюстгалтеры.

— Однако. Барокко и рококо.

— Да. Изячные произведения.

— Скажите, пожалуйста, — остановил любопытный Лелик пожилого человека в белом переднике, — зачем? — и показал на аляпистые трусы на «Венере Милосской».

— Как зачем? Дэти.

— А скажите, уважаемый, — спросил я. — Что это за база отдыха? Работников советской торговли?

— Зачем торговля? Почему база? Дом уважаемого человека.

— Дом?!!

— Раньше, да, не дом был, — сказал дед. — Один человек жил. Он здесь жил, его здесь охраняли. Ходит вокруг бассейна, руки за спину, ходит. Ходит и ходит. Километрами ходит. Много лет ходил.

— А кто такой? Берия что ли?

— Почему Берия? Берия расстреляли. Кто знал — не знаю, я знал. Борман! Кто еще знал, не знаю. Никто вслух не говорил. Он самый. Долго здесь был. Еще даже при Хрущеве. Потом один писатель, отдыхал здесь, Ляндрес, может знаете. Я ему много чего рассказывал, он тоже мне подтвердил. Сейчас что? никто не поверит. А тогда рот крепко закрой.

— А вы? Служили здесь, извините за любопытство?

— Охранником работал. Потом на кухне работал. В саду работал. Разные люди приезжали. Много больших людей видел. Уважаемых людей. Теперь на пенсии. Сюда зовут мясо приготовить. Людей много, помочь надо. Правда?

— Спасибо вам. Очень приятно с вами поговорить. Здоровья вам.

— Вы будьте здоровы. Отдыхайте хорошо. Кушайте хорошо. Когда хорошо кушаете — повара уважаете.

— Всего вам доброго еще раз.

— Смотри — ка ты. А?! Какие марципаны…

— Что за телки, а? — насторожился Минька. — Таких телок в обзоре местности не водится. По ним же танком надо ездить. Такие ландшафты!

— Эти телки на работе, — нравоучительно сказал Маныч. — Вы им, мистер Делон, абасалютно до абажура. На вертолете из города Сочи доставили. Так что…

— Понял. Буду сублимировать.

— А вот выражаться не надо!

— Не в лесу.

— На кой им хрен еще музыка? Тётки от Кардена, лимонад от Наполеона, статуя в лучах заката.

— Тебе чего? Башляют и ладно.

— Объясняю. Мы тут чужие, петя. Сегодня здесь, завтра ту-ту, голубой вагон бежит-качается. Уехали, и нет нас. Ни разговоров, ни балаболов. Вон тот, справа, — прокурор. Да не гляди ты так! Дубина! Худой — милиционер главный. Мне Адгур всех нарисовал. Самый здоровый, с брюхом — редактор газеты. Знать местная. Тут и райисполком, и винзавод, и… Лучше не знать. Эту знать.

Нам к такому не привыкать. В недалекие времена играли мы на свадьбе у больших людей, а после свадьбы с девочками из приличных семей оттянулись на гофмаршальской даче. А раненько утром, на выходе из резных ворот, сытые дядьки в штатском нас и прикнокали, а потом продержали три часа взаперти, пока выяснили кто про что. Не могли ж мы телок заложить папам-мамам, набалаболили, что спьяна уснули в теплице. В профиль-фас нас с Минькой не отсняли, пальцы не откатали, но фамилию-имя-отчество и адрес записали. Теперь ввек под подозрением.

— А что? Вполне-с, — сказал Маныч уже за столом, подливая коньяк. — Вполне теория. Борман один из всех и вертанул хвостом. Как мы через пятнадцать лет после войны да разрухи? И в космосе первые, и бомба у нас, и синхрофазатрон, и не только страну отстроили, но и пол Европы?

— А пол Африки с каких красивых глаз к нам рванула?

— Ну, ладно этим. С черепахами. Он с копьем полжизни бегал, а тут ему автомат подарили. Иди, пали в белый свет, как в копеечку. Калашников-ага, однако. Они за автомат… Им и хлеба-риса не надо. И так сильно радые. А деятелям на сытом Западе? Сверху джема с маслом еще маслинку положи. Они на мерседесах привыкли, по-другому не выйдет. На какие, спрашивается, шиши? С американцами надо было по лендлизу расплачиваться. Золотом. Это вам не в ре-миноре песенку петь. Репарации? Чих и тот больше стоит. Навезли железяк, половина заржавела. Половина не работала. Не знали «как» наши умные инженеры. Немцы это…

— Инженеров не трогай, — сказал Минька. — Где этот чертов инженер!? Я инженер!

— И я инженер!

— Кстати, как пишется?

— Жи и ши пишутся с буквой «и».

— А инженер после «ж» — с «е»!

— Опять хренасики-баджанасики!

Маныч уже по шляху, копыта гренаду отпевают, только пыль клубится. Его не собъешь, когда он удила закусил.

— Вот потому и хуевые у нас инженеры. Что не по правилам русского языка пишутся. Я настольную лампу полдня разбирал, потом выкинул в окошко, потому что русский инженер через «е» делал. Как он придумал ее, урод, через «е»? Вот в чем вопрос. А где, справшивается, партийное золото наци? Американцы, кроме картин ни черта, по сути дела, в пещерах Силезии не нашли.

— Слушайте, а там художник, — сказал подошедший Лелик, — он этих телок…

— Каких телок?

— Ну, проституток. Разрисовывал. Лилиями, цветами. Красиво, Левитан обзавидуется. Они сейчас в одних купальниках ходят.

— Мне тоже интересно поглядеть на это блядь-парад.

— А зачем разрисовали?

— Продавать их будут. Кто больше даст, тот и заберет.

— Лёля, тебе в шпионы надо, в борманы. Во всякую дырку залезешь.

Поиграть — поиграли, поели-попили. Шашалык по-карски, а?

Здесь умеют.

Жить. Пить. Кушать. Зарабатывать.

Мотать всех на удилище.

— Заработали, да, — сказал захмелевший Маныч. — А в жизни только искусство может вознаградить. Кругом нас постоянный облом. Кроме облома ничего постоянного. Всё живое, всё меняется и меняется, заметьте, всегда в худшую сторону: дом ветшает, крыша гниет, скалы со временем оседают и разрушаются, человек стареет. Так что, компас врёт. Нет ни севера, ни юга — одна фикция. Под компасом — топор и плывем мы совсем в другую сторону, а не туда куда нужно, к дикарям плывем. Потому, ничего впереди хорошего, никакого подъема, никакого расцвета и искусство будет чахнуть, хиреть, деградировать, вырождаться и в итоге отомрет на хрен. От ненужности. Таки остается быть таким же, как жизнь — меняться в худшую сторону, олицетворять несовершенное…

— А никто в лучшую и не меняется, — поддакнул пьяный Минька.

— Вот-вот. Надо — хата с краю, своей дорожкой. Выбрал свой язык, наработал ли его, придумал ли — и говори на нем. Тебе он понятен — и хорошо. Другим непонятен. И не надо. Когда сам для себя и сам за себя — надежней и прочней не бывает. Приобщился моей тайны, открылось тебе, выучил мой язык — соплеменник. Остальные чужие. Не надо вас, мы вам не навязываемся, ступай себе мимо. Раз не можешь понять. Не обязательно, что ты бестолковый, нет, скорее как раз наоборот. Всё аморфно, всё плывет — расплывается. Сегодня твердое — лед, завтра — уже вода, послезавтра — пар, облако, то есть почти воздух. А природа всех трех состояний одна. Аш два О. Нет в жизни твердого знака. Только мягкий. Твердая, застывшая жизнь — бессмыслица. Смысла в ней ни на грош. Попробуй-ка поспорить.

— Да ну в жопу. Надоела ваша философия. Эта тоже… С ногами немытыми. Трактаты, блин, она пишет. Заколебала уже ваша философия! Достала! Кругом одни философы доморощенные. Да мы где? В Древней Греции что ли? Симпозиумы, едреныть. Одни мы с Леликом нормальные. Минька и тот за фашистов в футбол играет. На хер! Поняли? Слышать больше этого не хочу! Пойду-ка я, в том саду при долине притулюся.

Налитый армянским коньяком по самый крантик, я отошел подальше за кусты, чтобы справить естественные надобности. И невольно стал свидетелем разговора.

У обрыва разговаривали два тяжеловеса.

— Слышал? В Ростове взяли ювелирный магазин.

— Нет. Своих дел, знаешь ли…

— И написали, мандюки, на стене: «Ленин помер, а дело его живет». Так теперь не милиция дураками занимается, а контора.

— Залупаться надо меньше, я тебе скажу. Загоруйко иностранную машину купил, а через месяц с обыском пришли. Чего ты, Вова, подпрыгиваешь, я ему говорю. Чего тебе на «Волге» не ездится?

— Мудак.