Читать интересную книгу Школа сновидений - Алексей Панов

То, что дает силу, определяет качество времени.

Можно забыться во времени другого человека или общности людей целиком. Можно затеряться во времени окраины или вскормить своим пребыванием какое-то время, когда-то неотразимо прекрасное, и стать его рабом, можно быть бродягой, забывшим действительно свое время, кочующим по временам других и Другого. Множественность — это риск и свобода, несомненная действительность избирающего Иного.

Человек есть форма.

Иное и его дороги — это не все, что человеку нужно. Качество действительного желания света и несомненное присутствие действительной цели в меньшей степени провоцируют настроение «ухода», чем желания и цели, выдающие себя за таковые, а по сути остающиеся фрустрациями более частых потребностей.

Тот, кто возвращается из Другого — другим, — видит как полнятся неизъяснимым светом предметы «здешнего», и человек — один из них, так как форма его не закончена. Сила, происходя через форму, укрепляет форму, но Сила не есть форма: сила способна изменяться, а форма — только умирать. Действительное формы знает об этом, и это делает форму неподдельной, — временной, неизъяснимо прекрасной и смертной.

«Вновь возвращаясь в ту дальнюю ночь на родину летней проселочной дорогой, мимо озера, среди пологих холмов и родников; в ту безлунную густозвездную ночь с соловьиными брызгами мы возвращались домой. Между нами и сквозь нас протекало время июля. Токи нежности и свежести пронизывали время нашей дороги, намагничивая наши тела шелковистой дрожью. Время дорожной пыли беззвучно теплело псом сна. Время придорожных трав перевернуто вниз небом, и с нами вместе идет кто-то ещё и это были мы, и мы шли с собою вместе, когда звезды оказались вокруг нас и везде, как частицы тумана.

Капли света бесчисленно входили в наши тела и парили внутри нас, как ослепительные поденки в столбе света под фонарем, и они пролетали в нас, как пушинки в пустоте меж холмов. Искорки звезд проникали в нашу кровь, как электрические пузырьки, и темно-золотой, стекающий с пустоты свет и янтарный матовый свет тех, кто был с нами, словно светильник за плечами освещал нам дорогу, и мы шли дальше, и наши тела повлекло друг к другу, и дальше мы шли обнявшись, и пальцы мои под одеждой скользят по твоему животу, и дальше наши тела исчезают и мы идем, как гроздья созвездий, и пахнет ночной рекой, и дальше пахнет разлукой, потому что нам с тобой по тринадцать лет той дальней ночью, время которой проросло сейчас и живет за звездами.»

Часть III. СНЫ СУДЬБЫ И ФОРМЫ СУДЬБЫ. ПУТИ УДАЧИ

То трудно определимое, что именуется судьбой, видимо, и есть основное действо каждой жизни. Это действо не сводится и не обобщается просто в тот или иной сюжет. Ибо бытийная ценность любой судьбы определяется не столько сюжетом, сколько силой, заключенной в неподдельном личном риске, придающем умонепостижимый смысл и цену каждому человеческому и другому живому существованию.

Те силы и твари, которыми грандиозно дышит грозовое время перемены судьбы, поворота её хода, пугают наше тело и жизнь своей, как нам кажется, несоразмерностью с доморощенностью нашего существования. То, что пугается в нас и боится в эти времена, оглушает полноту нашего восприятия и заглушает нашу способность различать действительно дурные предчувствия разрушений живого и необходимого от редкостных и невероятных движений к расцвету уникально высоких возможностей нашей судьбы. Невероятно трудно представить а тем более практичным образом понять, к примеру, соотношение генетического (видового), запрограмированного в генах при выведении породы волей человека, внесенного хозяином в процессе воспитания и собственно индивидуального в действиях, составляющих судьбу ньюфаундленда. Ещё труднее предположить понимание преломления всех этих мотиваций в конкретной жизни Арса.

Это вещи, не предположенные вычислению, а — ощущаемые всем существом, и состоят они из решений и действий, принимаемых и свершаемых также всем существом.

«Во сне я увидел мужчину, навзничь лежащего на земле. Он был мертв или почти мертв. Я как будто бы знал его, но во сне боялся узнать. Недалеко от него так же лежала собака, овчарка. Она вроде тоже была мертва. Между ними двумя мерцала сфера величиной с мяч, к ней шли светящиеся линии, как вены или артерии из груди мужчины и собаки. Сам шар немного пульсировал, как будто в нем билось сердце.

Может, это был мой дядя, которого я очень любил в детстве, — он умер в расцвете сил при странных обстоятельствах: его нашли мертвым в лесу, недалеко от болота, и никаких таких следов рядом с ним не было…»

Перемена судьбы может предчувствоваться и сниться очень по-разному, нередко обретая пугающие очертания. Сам же момент перемены, как правило, ощущается как прерывание одной последовательности и обнаружение себя в другой, — как разрыв во времени.

Перемены судьбы бывают, как известно, обратимые и необратимые.

«Во сне кто-то мне рассказывает о судьбе, в которой железнодорожные пути, уходящие далеко вправо к океану и через которые поддерживалась постоянная связь с океаном, были разрушены вздыбившимся и разверзнувшимся материком. И в разломах материковой плиты оказались океанские воды и огромные рыбы океанских глубин».

Более тонкие и внимательные люди способны сохранить блеклое воспоминание о последовательности событий, как бы могших произойти в непрерванной, неизмененной судьбе, — или, постфактум, в бывшем варианте судьбы. Новая последовательность всегда имеет и новое качество, о котором в быту говорят достаточно просто: судьба изменилась к лучшему или к худшему, хотя это «лучше» или «хуже», по сути, относится не к отдельным событиям, а к направленности в целом, к настроению судьбы, которое все же ощущается как полнота или неполнота сбывания самой глубокой мечты, а не только как благополучие во всей его цельности.

Отстраняясь и выходя за общественные системы ценностей, тем не менее имеет смысл остановиться на таком качестве удачно сложившейся судьбы, как ощущение счастья у её основного действующего лица и на его спутнике — ощущении благополучия. Субъективно именно это и остается основным признаком сбывшейся или несбывшейся, простой или освобожденной судьбы. На взгляд автора, ощущение счастья (пусть не в постоянстве его самых интенсивных проявлений) и телесное ощущение благополучия являются неотъемлемыми признаками истинности проживаемой судьбы. В энергетическом смысле это — проявление адекватности форм судьбы и тела, соразмерности шанса и благодарности действий.

Автор останавливается на этом лишь потому, что века дуализма, а также пара тысячелетий, пропитанных весьма и весьма сомнительно изложенной и вошедшей в обиход жизни идеей жертвенности, а также саморазрушительные устремления мировой и особенно отечественной культуры, не мыслящей себе творчества и жизни без самоубивания и самосожжения с якобы альтруистическими и некими духовными целями, сложили шаблон, в котором предположение о счастье и благополучии как о признаке истинности проживаемой судьбы кажется нелепостью и непростительной наивностью.

Хотя это и не входит в задачи книги, здесь хотелось бы указать на то, что, на взгляд автора, является корнем рокового заблуждения человека. А именно: освящение смерти, произошедшей с возникновением речи и религиозных описаний мира. Точнее, речь идет об освящении смерти человеческого тела. Идея метемпсихоза (переселения душ) и подобные ей идеи жизни чего-то после смерти тела, в первую очередь, и в этом атеисты и материалисты безусловно правы, — обслуживают общественные цели.

При более глубоком рассмотрении становится видно, что эти идеи преследуют и цели биологического выживания человечества как вида, в ходе эволюции обретшего новые грани сознания благодаря возникновению речи и способа мышления, при котором человек стал проецировать себя мысленно в будущее. В этом смысле, безусловно, возникновение идеи о посмертной жизни есть новая модификация биологического инстинкта самосохранения перед той неизвестной доминантой, которая возникла с проникновением в сознание человека речи и мышления.

Сновидящий сидит во дворе родительского дома со своим отцом.

— Я читал твои письма, — грустно говорит его отец, — ты человек непонятных мне правил, ты хоть похоронишь меня, когда я умру?

— Папа, не беспокойся, у тебя будет красивый венок, весь ритуал будет соблюден, как ты того хочешь.

— Тогда хорошо, тогда я спокоен, — грустно кивает старик, от этого ноет сердце, и перед сновидящим куда-то вправо и очень далеко открывается дорога и чуть пасмурное небо над ней.

Парадокс здесь в том, что вторжение речи и мышления в человеческое настолько кардинально изменило направление развития человечества и это произошло настолько давно, что мы почти целиком утратили память о том, что смерть тела — не обязательное условие нашего дальнейшего развития. То есть парадокс состоит в том, что речь и мышление изменили биологическую природу человечества, сделав его более и по-другому смертным, и в то же время язык и мышление организовали тот способ, которым были временно нейтрализованы возможные массовые самоубийственные исходы неокрепшего нового ума человечества, развернутого лицом к ставшему конечным существованию своего тела в условиях сетей речи и мышления, поймавших его.