из книг абсолютно все, что нужно. Едва нам с Эл исполнилось десять, как она перешла от сказок к Шекспиру, Т.С. Эллиоту, Чарльзу Диккенсу, Агате Кристи. В Башне принцессы книги громоздились целыми стопками, и мы проглатывали их одну за другой: «Буря», «Граф Монте-Кристо», «Скрюченный домишко», «Джейн Эйр», «Человек в железной маске».
К одиннадцати годам мама перешла к современным романам: «Хоббит», «Мотылек», «Выбор Софи», «Бойня номер пять», «Шпион, пришедший с холода». Долгой дождливой осенью девяносто седьмого она начала читать нам «Риту Хэйворт и побег из Шоушенка». До сих пор помню, как мама сидела на подоконнике кладовой, болтая скрещенными в щиколотках ногами. Во время чтения ее голос никогда не был ни высоким, ни грозным, ни испуганным – он всегда оставался спокойным и ровным. Не прошло и недели после окончания книги, как место мадам Дефарж занял Энди Дюфрейн, а Бумтаун был переименован Эл в Шоушенк. Не прошло и года, как мамы не стало, да и Зеркальной страны тоже…
Сминаю в кулаке страницу и смотрю, как небо над Уэстерик-роуд светлеет. Сегодня – никаких сомнений, стыда, вины и тревоги. Сегодня я очень зла. Я предложила Эл оливковую ветвь, протянула ей руку помощи, а в ответ получила очередную подсказку, очередную страничку из дневника… Какое ребячество! Сестра пытается перезагрузить меня словно компьютер, восстановить старые файлы, которые, как она считает, давно уничтожены. Неужели Эл полагает, что я забыла нашу жизнь в этом доме? Перестать думать о чем-нибудь и забыть – вовсе не одно и то же. Прошлое закончилось, его не вернешь. Я прислушалась к совету мамы постараться видеть хорошее, потому что понимала: она стала несчастной из-за того, что видела лишь плохое. Покинув дом, я следовала именно этому принципу. И чем ближе дневниковые записи к четвертому сентября девяносто восьмого года, чем ближе они к той ночи, когда мама с дедушкой умерли и мы с Эл сбежали, тем больше я рада, что поступила так, а не иначе. Я долго шла к тому, что имею теперь, долго пыталась сбросить груз своей первой жизни. Я не позволю Эл мною манипулировать, какими бы ни были ее причины, не позволю взвалить на себя эту тяжесть снова. И тем более не собираюсь никому рассказывать грустную историю нашего трудного детства, особенно полиции.
Вспомнив про плагин для отслеживания писем, я со всех ног бегу на кухню. Открываю ноутбук, дважды ошибаюсь при вводе пароля и наконец получаю доступ к почте.
– Ну же, давай! – Нажимаю на письмо, в расширении ставлю галочку. «Письмо открыто один час и четырнадцать минут назад». Пока грузится страница, сердце бьется медленно и тяжело. – Ну!
И наконец читаю:
Джон Смит 1 час 14 минут
ЭЛ
Местоположение: Лотиан, Шотландия
Город: Эдинбург
iPhone 7 секунд, 1 просмотр
Прикладываю ладонь к щеке. Лицо горит. Письмо отправлено из Эдинбурга. Не знаю, чего я ожидала. Гебриды? Багамы? Эл все еще здесь!
* * *
Старое кладбище ютится на вершине продуваемого всеми ветрами холма. Мы с Россом пробираемся сквозь ряды могил восемнадцатого и девятнадцатого веков: массивные покосившиеся надгробия в форме черепов и ангелов, огромные серые плиты, поросшие белым и желтым лишайником. Новые захоронения гораздо скромнее и ближе друг к другу, в большинстве из них – пепел, а не тела.
Росс не сразу вспоминает участок, и по пути я начинаю нервничать. Неподвижно стою под порывами ветра, смотрю на черный камень с витиеватой золотой надписью, напоминающей открытки на нашем придверном коврике. Интересно, кто заплатил за надгробие? Стараюсь не обращать внимания на пробегающую по спине дрожь.
Светлой памяти Роберта Джона Финли, 72 лет, и его дочери Нэнси Финли, 36 лет, умерших 4 сентября 1998 года.
Ушли, но не забыты.
– Последнее логово старого греховодника.
– Что?
– Я про могилу. – Росс кивает на траву, стиснув губы. Похоже, сожалеет, что согласился сводить меня сюда. – Хотел бы помянуть добрым словом, да не за что…
Я поворачиваюсь к нему.
– За что ты его так ненавидишь?
Он смотрит на меня пристально, чуть ли не с подозрением. Потом качает головой и переводит взгляд на соседние надгробия.
– Неважно.
Лично я думаю, что очень важно, но молчу. Дедушка был сварливым брюзгой, спору нет. Вспоминаю, как мама стоит у кухонного стола, раскладывая по тарелкам рагу, и монотонным голосом рассказывает про вакансию уборщицы, о которой прочла в газете. Дедушка поднимает тяжелый взгляд. «Занимайся своим делом, милая! Смотри за домом и за малютками, ясно?» Конечно, так она и делала. Дедушке никогда не доводилось слышать ее колких замечаний или бегать по дому, удирая от воображаемого пожара, злодеев или апокалипсиса.
Я нагибаюсь, чтобы поставить в вазу белые розы, срезанные в саду, и вдруг понимаю, что там уже стоят цветы. Мамины любимые розовые герберы! Очень странно…
– Кто же их принес?
Росс пожимает плечами.
– Неужели тебе все равно? Кто мог оставить свежие цветы у чужой могилы? – Хотя кое-какие догадки у меня есть.
Росс снова равнодушно пожимает плечами. Сегодня он другой. Похоже, ему полегчало. Наверное, наконец перестал разрываться между надеждой и горем, выбрав последнее. Винить его сложно, как и верить в то, что сказал о нем Вик, но это непоколебимое горе изрядно раздражает и нервирует. Такое чувство, будто ему проще страдать, чем допустить, что Эл его бросила. Неужели ему приятнее поверить в ее смерть? Гадкая мысль, ехидная. Отчасти тому виной воспоминание о застывшем на лице Росса ужасе и поросшие бурьяном поля моей памяти, в которые обрывки дневника Эл вгрызаются словно яростные плуги в кислую грязь.
– Я видел у ворот пустые вазы, – говорит Росс. – Сейчас принесу.
Смотрю ему вслед, пытаясь подавить негодование и сожаление. Мы не заговаривали о поцелуе, однако не осмеливаемся смотреть друг другу в глаза и поддерживаем неловкое перемирие. Грош ему цена! Смотрю на могилу и вспоминаю слова сестры: «Я люблю Кэт». Следом неизбежно приходят мысли о Роузмаунте.
В отличие от первой жизни, вспоминать нашу вторую жизнь мне всегда было гораздо проще. При мысли об интернате Роузмаунт у меня щемит сердце. Он располагался в викторианском особняке, прежде католическом приюте для сирот. Холодная уродская махина с высокими потолками и горгульями, похожая на приют для умалишенных, где мертвых хоронят в общей могиле прямо в подвале… Воспитатели обращались с нами хорошо, насколько могли, но мы с сестрой никого к себе не подпускали. Две двенадцатилетние беглянки поклялись не рассказывать о себе ничего и никому, даже Старому морскому волку, нашедшему нас в гавани, где мы терпеливо ждали свой пиратский корабль. Пожалуй, это единственное обещание друг другу, которое мы с сестрой сдержали.
Как я понимаю теперь, мне пришлось гораздо легче, чем сестре, хотя плакала я больше, чем она. Эл постоянно злилась, вела себя вызывающе, отстранилась от всех и вся. Ее тщательно продуманные планы на