Я поднял штанину до колена и оголил травмированную ногу, подставив ее для болезненной процедуры. Она долго и аккуратно снимала бинты, предварительно смачивая их раствором перекиси водорода, чтобы они легче отделялись от засохшей раны. «Ну и где вас так угораздило, молодой человек?» – поинтересовалась она, отвлекая меня от неприятных ощущений. Чтобы не стонать, я принялся рассказывать, как месяц назад сорвался со скалы далеко в горах и долго брел по тропам, добираясь до ближайшего селения. Она с интересом слушала, не переставая разбинтовывать ногу. «И часто вам приходится возиться с такими, как я?» Она улыбнулась: «Приходилось на своем веку», – и больше ни слова. Вскоре мучительная процедура закончилась, я поблагодарил ее и захромал к своему дому, удивляясь необычной медсестре с манерами княгини.
Во время Первой мировой судьба забросила младшую княжну Бутурлину в самую середину Европы. Война всегда перемешивает людей, как карточную колоду, – тузов и королей бьют козырные шестерки, и все становится с ног на голову. Как раз в это время революция захлестнула Россию, и все, кто не успел убежать, к новому году болтались в петлях, как елочные игрушки.
В Берлине на встрече «бывших» ее представили молодому, но уже известному врачу-пульмонологу Исааку Моисеевичу Рапопорту. Они долго разговаривали в этот вечер – о войне, о ее работе сестрой милосердия, благодаря которой ее миновала неминуемая кара за неплебейское происхождение.
Так она оказалась у него в клинике, а еще через семь месяцев они поженились, к неудовольствию благородных осколков бывшей империи: «Как, Бутурлина вышла за жида? Это позор для нас всех!» – только и было слышно на их регулярных светских приемах. Но стоило кому-нибудь заболеть воспалением легких, сразу вспоминали, что лучшего врача, чем Рапопорт, не сыскать во всей Европе, и стыдливо тащились к нему в клинику, где их встречала его ассистентка в белом халате, милая княжна Бутурлина.
Но всему хорошему неизбежно наступает конец, и вскоре на горизонте замаячила свастика. Исааку Моисеевичу жаль было бросать такую практику, но и оставаться в этой стране больше не хотелось.
Поезд Берлин – Варшава, мирно постукивая колесами, нес их к новой, неизвестной жизни в совсем молодую страну Латвию, которой с барского плеча вождя мирового пролетариата, за заслуги красных латышских стрелков в уничтожении противников революции, отвалилась независимость.
Здесь ей приходилось бывать и раньше, в те уже казавшиеся нереальными времена. Поэтому она и уговорила мужа попробовать переехать сюда, а не в Скандинавию, куда их приглашал наследный принц шведской короны, страдавший туберкулезом.
Маленькая приморская станция Приедайне очень понравилась ее мужу. Все вокруг было покрыто сосновым лесом, а с высоты большой Лысой горы на берегу реки были видны даже пенные гребни морских волн. Он ходил по лесу, восторженно восклицая: «Этот воздух очень полезен для легких! Мы тут построим превосходную лечебницу!»
Бутурлина слушала мужа, а сама уносилась мыслями далеко-далеко, в те времена, когда она с отцом и сестрами приезжала сюда как-то летом, и они тоже случайно оказались в этом лесу по пути в местечко Майоренгоф. Потом она вспомнила балы местной знати, где кружилась в вальсе с сыном губернатора Риги, интересным молодым человеком, мечтавшим, чтобы всем людям жилось хорошо, и много говорившим о социальной несправедливости. Ну а потом, через несколько лет, его за отца расстреляли как врага революции, не обращая внимания на то, что он стоял у ее истоков.
Исаак Моисеевич нежно любил свою жену и, слушая ее рассказы о прежней жизни, о балах, о сестрах, которых он никогда не знал, переживал вместе с ней так, будто это были для него очень близкие люди. В такие моменты она доставала из комода большое покрывало с вензелями, невесть как сохранившееся с того далекого времени, и разглядывала тонкие нити, причудливо сплетенные в княжеские гербы. Но время, как известно, лечит многое, особенно когда рядом любимый и любящий человек.
Бывшие пациенты из Европы добрались и до Латвии, шведский принц инкогнито побывал в новой клинике несколько раз, и это ему сильно помогло. Известность врача, популярность, уважение и зависть некоторых коллег только способствовали его успеху, и вскоре в Приедайне была открыта еще одна клиника, но бесплатная – для бедных.
Как ученый он никогда не бросал исследования туберкулеза, ставил опыты даже на себе, прививая какие-то его формы.
И однажды утром Бутурлину разбудил кашель мужа. Врач из Германии поставил неутешительный диагноз. Все произошло очень быстро, не помог даже известнейший пульмонолог из Японии. Вскоре она стала вдовой.
Опять война. Снова бессмысленные смерти. Она работает в немецком госпитале, облегчая участь раненых, но кто-то донес, что она вроде еврейка, о чем свидетельствовала одна из ее фамилий. В гетто ей достаточно было провести всего две недели, чтобы она еще раз убедилась в страшной несправедливости этого мира.
Тяжелые четыре года тянулись, как тысяча. Кончилась война, и она снова оказалась в России, вернее, в новой российской империи.
Потом пять лет лагеря за сотрудничество с немцами, а заодно и для ознакомления с новым строем.
Бывших врагов народа неохотно брали на работу, но, учитывая ее опыт медсестры, взяли нянечкой в Дубултскую поликлинику города Юрмалы, а через несколько лет она уже была там старшей медсестрой. И ее жизнь потекла, как и жизни многих миллионов людей этой страны.
С кочегаром Прохором они познакомились в очереди на базаре, разговорились… Уж очень тоскливо было приходить в маленькую квартирку с печным отоплением и одной коротать темные вечера.
Она давно уже никому не рассказывала о своем далеком, сейчас казалось – сказочном прошлом, жизнь понемногу заканчивалась.
Кочегар Прохор сидел на широкой кровати, застеленной покрывалом с непонятными для него золотыми вензелями, и, натягивая сапог, рассуждал вслух: «Чай, пройдет поезд, чай, не пройдет».
А поезд все не шел и не шел…
Дети
Мы с Михалычем, моим давнишним знакомым, сидели на скамейке возле роддома и наблюдали, как к нему подкатывают машины, из которых нетерпеливо выскакивают счастливые папаши с букетами. А через некоторое время возвращаются с драгоценными свертками, перевязанными синими или красными бантами. Михалыч смотрел на стены роддома без особого оптимизма и чуть погодя саркастически заметил: «Радоваться надо бы лет через тридцать, а не сейчас!» И рассказал мне историю.
Когда жена моего друга Лена забеременела, ей было уже за тридцать, у ее подруг-одногодок к тому времени было уже по двое, а то и по трое детей. А у них с мужем Валеркой все как-то не получалось, они уж и по врачам ходили, и к бабкам-ворожеям разным ездили, те им сглаз какой-то снимали и что только ни делали, а потом раз – и кто-то там внутри нее зацепился. Даже, наверное, слов таких нету, чтобы описать их радость. Валерка ее ни на шаг от себя не отпускал, запрещал тяжесть какую поднимать, а когда у них однажды в доме лифт сломался, он ее на шестой этаж на руках отнес. С каждым днем ее животик становился все больше и больше, а когда она впервые почувствовала легкое шевеление, это был и испуг, и радость. А иногда вдруг на животе появлялись выпуклости, словно кто-то изнутри ей говорил: «Я тут!» Тогда она клала свои руки на округлившийся живот и с ним разговаривала, внутри все успокаивалось и, как ей казалось, ребеночек засыпал. На седьмом месяце он стал совсем неспокойным, и ее положили в санаторий на сохранение. Таких, как она, там было много, большую часть времени они лежали в палатах, а иногда выходили в сосновый лес и медленно, степенно, переваливаясь с одной ноги на другую, как гусыни, ходили по парку. Валерка приезжал к ней каждый день после работы, а иногда успевал заскочить и во время обеда. Через три недели ее отпустили домой, не сомневаясь, что дальше будет все нормально. Последний месяц Лена почти все время сидела в квартире, так, выйдет иногда под ручку с Валерой, сделают кружок вокруг дома – и назад. Когда до срока оставалось недели две, она аккуратно приготовила все для роддома и сложила в сумку, даже две соски-пустышки положила на всякий случай. И все шло хорошо, но надо же было так случиться, что она поскользнулась на кухне и упала. Ее на «скорой» привезли в больницу; что там случилось, не знаю, только ей сказали: или ее спасут, или ребенка. Но так она полюбила то еще невидимое глазу внутри себя, что жестко сказала врачу: «Я без ребенка жить не буду!»
Похоронил ее Валерка, горевал так, что и передать нельзя, а через несколько дней забрал малыша из роддома. Всю любовь он перенес с жены на своего единственного и самого близкого в этом мире человечка. Когда был на работе, за ребенком няня приглядывала, а по вечерам и выходным он сам от него не отходил. И пеленки за ним стирал, и за грудным молоком бегал к одной женщине, ну, в общем, делал все, что обычно делает мать. Первое слово у детей известное, и Валеркин сын тоже сказал: «Мама», показывая пальцем на Ленкину фотографию. Тот учил его этому каждый вечер, показывая ему портрет матери на стене.