четвертом за 1944 год их напечатали.
Любимая, где ты? Что это за горе?
Вернусь контрабандой в твои времена.
На месте оврага и дерева – море,
И вместо окна и герани – волна.
Лыжня и трава, над помойкою грач?
Но поздно. Из памяти выпало слово.
И мечется ум на границе былого,
а молодость – то и не то, и хоть плачь?
Глава 7
Женщина на фронте
5 декабря 1943 года
«Дорогие мои! После двухдневных автомобильных мытарств прибыл в часть. Пришлось по дороге переменить до десятка автомашин. К счастью, все окончилось благополучно. Я отдохнул, наелся, выспался. Несмотря на некоторое опоздание, командование оценило мой отпуск.
От Москвы у меня осталось очень хорошее впечатление За время войны я приобрел настоящих, ценных и любящих меня друзей. Завтра обновлю свои дровни и покачу по дорогам Смоленщины…»
13 декабря 1943 года (письмо от Эрны Ларионовой)
«…Ну, сероглазый солдат, хочешь знать, что я делаю?
Получила от тебя письмо, очень полюбила тебя за те дни в Москве. Какая-то была в тебе тишина, полнота, ласковость. Может, их мне и не хватало тогда. Помню глаза твоей мамы вечером у тебя… Мучаюсь немного про себя, но жаловаться не хочется. Я ведь довольна «кусочком вечера», когда ты был у меня…»
14 декабря 1943 года
«Дорогие мои! С тех пор, как возвратился, я непрерывно нахожусь в разъездах, и сейчас ночь застала меня в дороге. Приближается годовщина нашей роты. К своему празднику как-никак, а надо подготовиться. Теперь Москва кажется далеко позади, как будто не был там или как будто такой беспокойный сон приснился. Погода стоит сырая, осенняя. Болота не замерзают. На телеге ехать скользко, а на санях – тяжело. Приходится ходить больше пешком».
7 января 1944 года (письмо от Таи Смирновой)
«Благодарю за поздравление с Новым годом, который начался для меня печально – я не вылезаю из гриппа и всяких осложнений… Теперь мне уже 21 год (с 1 января), но на меня это действует печально. Уныло действует обстановка и в университете. На студентов там не обращают внимания, не устроили даже новогоднего вечера. Скоро месяц, как я не получаю от моего жениха Вали писем, это после ежедневных.
Мучает неизвестность».
20 января 1944 года (от Эрны)
«Ленечка!
Получила вчера твое письмо, но пришло оно в темную минуту – у меня была Тая, изменившаяся и постаревшая за несколько часов. Больше о Валентине ничего не надо узнавать. Отец уже получил извещение. Вот и все.
Напиши ей, дорогой, а я кончу сегодня».
Перед началом наступления на Смоленск в топографическом отделе при штабе армии мне выдали карты-двухкилометровки, чуть ли не до границ Восточной Пруссии.
Линию связи я прокладывал вдоль Минского шоссе. С утра шел дождь.
Все мои солдатики промокли насквозь.
Я ехал верхом и так промок и замерз, что у меня зуб на зуб не попадал, знобило.
До поворота на Смоленск оставалось еще километров двадцать. Надо было накормить и просушить людей, но справа и слева от шоссе тянулись леса и болота. Тут я увидел проселочную дорогу и за деревьями дом.
Я знал, что немцы, отступая, все хутора и брошенные жителями деревни минировали.
Вся земля вокруг была опутана ниточками, проволочками. Зацепишься ногой – мина взрывается.
Если внимательно смотреть, то все это было видно, просто не надо было наступать на них.
Я предложил сержанту Корнилову осторожно подойти к дому, посмотреть, не заминированы ли двери, войти в дом и проверить, не заминирована ли печка. Обычно, отступая, немцы закладывали мины в русские печи и дымоходы. Затопишь – и взрывается весь дом.
Но Корнилов отказался.
– Лучше под трибунал пойду, но глупость эту делать не стану.
Тогда я спросил, нет ли среди солдат добровольцев, но все молчали.
Тогда я – авось пронесет и ко стыду моего и корнеевского взводов (человек пятьдесят со мной было) – слез со своего измученного коня и осторожно прошел от шоссе до дома, потом спокойно вернулся и уже совсем спокойно снова подошел к дому.
Внимательно осмотрел дверь, приоткрыл ее, закрыл, открыл совсем. В доме было холодно, давно не топили, но дрова были. Сердце билось. Все-таки страшно было, но я залез в печь, проверил дымоход, пооткрывал вьюшки. Мин не обнаружил.
Повеселевшие, мои солдатики набились в дом, затопили печь и только-только начали согреваться, как появился подъехавший на машине командир роты Рожицкий, и – трехэтажный мат!
– Что еще за остановка? Пять суток ареста! Немедленно двигаться дальше и линию тянуть.
Так и не напившись кипятка и не согревшись, прошагали мы еще двадцать километров до этого указателя на еще не взятый нашими войсками Смоленск, до деревенского дома напротив этого указателя.
На этот раз дом осмотрели мои сержанты. Мин не было. Затопили печь, сняли с себя мокрую одежду и кто на печи, кто на столах и скамейках, кто на полу заснули.
А потом внезапно открывается дверь и входит молодая красивая женщина, а за ней девочка и старуха. Перед домом мычат две коровы.
Женщина стремительно обнимает меня, благодарит и целует. Я первый русский офицер.
– Наши пришли, окончена оккупация!
Я смущен, не знаю, как освободиться, а солдаты смеются:
– Иди на сеновал, лейтенант, она же зовет тебя!
А женщина не отпускает меня и тоже смеется, и плачет, и рассказывает, как, пока шли бои, она скрывалась с матерью, дочкой и коровами в лесу, а вчера поняла, что пришли наши, и вот вернулась домой. На столе ведро молока, сметана, картошка, сало, пир горой, а Маша не отходит от меня – очень красивая, но вся в оспинках – и шепчет:
– Лейтенантик! Никого мне не надо, а с тобой пойду, – и ставит лестницу, и приглашает меня на чердак.
Я готов за нее жизнь отдать, но что это за московское воспитание, вошедшая в гены интеллигентность, будь она проклята!
Не могу я раздеться и лечь на женщину на глазах у своего взвода, и опять я придумываю какое-то неотложное военное якобы распоряжение о вызове меня куда-то и выбегаю из дома, и мой ординарец Гришечкин уводит мое счастье на сеновал. И надо мной смеются мои солдаты, а я придумываю, что в Москве ждет меня невеста, и все удивляются такой преданности. Каждому хочется, чтобы его ждали, каждый понимает, что временное, а что настоящее, и наивность моя и