Читать интересную книгу Finis Mundi. Записи радиопередач - Александр Дугин

Православие одновременно является для нас и самым близким, и самым далеким. Такая ситуация сложилась во многом из-за трагической гибели Восточной Римской Империи, Византии, хранительницы Православия. Константинополь, священный град христианства и столица Православной Империи был взят турками в 1453 году, и многие православные народы утратили свою политическую независимость. Такой трагический поворот судьбы поставил Церковь Западную (католичество) и Восточную в неравные условия. На Западе христианство сохранило и духовную и политическую власть. Поэтому за долгие века именно католическая церковь и романо-германский мир стал ассоциироваться с понятием христианства, и на основании Ватикана судили о сущности и духе Христовой Веры. Лишь одно исключение было из этого правила. Загадочная, дикая, северная, снежная земля, Русь, Святая Русь, которая осталась верной и православной Вере, и сохранила политическое устройство, основанное на строгих канонах христианского учения. Русь осталась один на один и с католическим Западом, и с политически бессильным и зависимым от турков Константинополем, и шире — со всем не христианским миром… До определенного времени Русь строго держалась за чистые истины Православия, но в трагический момент раскола, и позже с приходом реформатора Петра, и она отступила от заветов святых отцов, сдалась перед напором темных сил последних времен — человеческого вырождения, внешней враждебности, национальной усталости…

Конечно, Православие сохранилось, догматы и таинства продолжились, но чистый огонь Изначальной Церкви, духовная ось высокого Византийского богословия и тайнозрения, сокрылись от внешнего взгляда, стали достоянием периферийных духовных течений и сил. Иногда дело доходило до откровенного сектантства. Официальная же церковь с Петра все больше тяготела к тому, чтобы воспользоваться католическим подходом, инструментами западного христианского богословствования. Конечно, догматы и ритуалы оставались православными, изначальными, но тонкое зерно православного богословствования уступило место западным влияниям.

В лоне одной и той же Православной Церкви после раскола жили как бы два течения — духовное, древнее, изначальное, подлинно православное — светлое, византийское, святоотеческое христианство Паисия Величковского, святого Серафима Саровского, старцев Оптиной пустыни, и внешнее, светское, имперское, синодально-петербургское официальное Православие, тяготеющее к западному настрою, конформистское, глухое к высокой мистике Афона, световому созерцанию Ареопагитик, к уникальной стихии преображения духа и плоти, которая была центром изначального, подлинного христианства — настоящего Православия. Если добавить к этому почти повальное западничество аристократии и тяготение русской интеллигенции к европейской учености и культуре, мы получим совсем удивительную картину — в описании своей собственной православной истории, в осмыслении Византии и ее наследия, в русской дореволюционной культуре доминирует совершенно западный подход. Как будто мы стесняемся самих себя, своих корней, своей Традиции, как будто мы изо всех сил стремимся быть на высоте высокомерной Европы и ради ее похвалы рабски перенимаем совершенно чуждые и ненужные нам черты… Все это объясняет такой парадоксальный факт — духовное возрождение Православие и русской Православной Церкви, новое обращение к богословию, византийской традиции, попытка громогласно утвердить самоценность своей духовной традиции приходятся на те периоды, когда внешнее православие и официозный, чиновничий романовский консерватизм, лишь стыдливо прикрывающий собой настоящее западничество, пошатнулся и рухнул. Расцвет русского собственно православного богословия, возрождения чистой Традиции Восточной Церкви в ее самом глубоком и духовном измерении, освобождение от пут "подсознательного латинства" наступает вместе с Большевистской Революцией. Конечно, в самой Советской России, эйфория по поводу установления на Руси патриаршества и конца ненавистного еще славянофилам санкт-петербургского, синодального православия, скоро сменились ужасом перед гонениями атеистической власти и замораживанием всякой мысли в лоне сергианской церкви, пошедшей на компромисс с сомнительным режимом. Эмиграция разделила православных из белого лагеря, в свою очередь, на две части. Гипермонархическая, ультрареакционная половина сосредоточилась вокруг Русской Православной Церковью За Рубежом, с центром в Джорданвиле в США, а самые тонкие, авангардные, консервативно-революционные силы православной эмиграции сплотились вокруг митрополита Евлогия, духовного вождя русской Церкви, обосновавшегося в Париже.

Именно эта европейская, парижская линия в Православии одновременно и не просоветская, и не монархически-реакционная, дала лучших православных мыслителей 20-го века, выдающихся богословов, высоких и мудрых подвижников Православия, которые подготовили духовное богословское и мистическое возрождение нашей Церкви, смогли снова, как во времена Византии, утвердить перед лицом Запада, современного мира, всеобщего отступничества — Торжество Православия, непревзойденное величие и неизмеримую глубину Истины Восточной Церкви. Непонятые, неуслышанные, невостребованные ни в эмиграции, ни на Родине, не говоря уже о профаническом Западе, эти великие люди заложили основы подлинного религиозного ренессанса православной Мысли. Именно они должны встать в центре нашей национальной культуры, именно они и их наследники, а не вчерашние просоветские конформисты или связанные с атлантистской американской разведкой «зарубежники». Философ Владимир Лосский, протоиерей Василий Флоровский, великолепный теолог Павел Евдокимов, отец Иоанн Мейендорф, протоиерей Василий Кривошеин, профессор Сергей Зеньковский, и, конечно, выдающийся ученый, священник, монах и мистик, архимандрит Киприан Керн.

Константин Эдуардович Керн родился в 1899 году в семье петербургского профессора. Учиться он начал в России, но потом вместе с родителями эмигрировал в Югославию, как и многие другие русские, не принявшие революции. На него сильное влияние оказали русские символисты — Соловьев, Блок, Белый, а также Сергей Булгаков — интерес к которым сохранился у него на всю жизнь. Очень важно, именно в Белграде закончил будущий архимандрит свое образование вначале юридический, потом богословский факультет университета. Сербия — страна глубокого, огненного Православия, маленькая балканская Россия. Более того, именно в Сербии были сильны связи с духовными практиками молчаливого созерцания Фаворского Света, исихии, которая станет центром всей жизни инока Киприана. Традиции "умного делания", "ангельского жития", "творения молитвы Исусовой" некогда не прерывались на сербской земле. а большинство сербских святых — начиная с самого святого Саввы — сами были исихастами. Символично и то, что именно сербы спасли в конце жизни великого православного святого Григория паламу от мусульманского рабства. И именно св. Григорий Палама явится для отца Киприана Керна главным центром внимания всей жизни. Именно ему архимандрит Киприан посвятит свою замечательную книгу, труд жизни — "Антропология святого Григория Паламы" — быть может лучшее произведение, написанное об этом уникальном святом в 20-м веке.

И снова — символизм судьбы. После вынужденных скитаний по Европе в 1927 году Константин Керн снова оказывается в Сербии, и именно там, в этом волшебном очаге Православной Истины, он принимает монашеский постриг. После этого он назначается начальником Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, которую он возглавляет около десяти лет. Позже он снова возвращается в Сербию, чтобы некоторое время спустя — в 1936 году — окончательно обосноваться в Париже. В Париже отец Киприан преподает богословие, литургию, патрологию и греческий язык в Православном Богословском Институте. Кроме того, он является настоятелем Православного храма святых равноапостольных царей Константина и Елены в Кламаре под Парижем. Отец Киприан сочетает в себе таким образом все важнейшие линии цельного духовного существования — он ученый, он монах, он богослов, он историк, он священнослужитель. Духовное, мистическое, аскетическое, интеллектуальное и научное — все в нем соединено во едино, как образец полноценного и всестороннего, столь забытого сегодня подлинно православного бытия. Действительно — уникальный синтез. Не просто энциклопедически образованный ученый, но и монах-аскет. Не просто мистик, но и служитель культа, любовно и одухотворенно вовлеченный в ежедневное литургическое делание. Но эта духовная полноценность не могла не повлечь за собой тяжелые конфликты с реальностью, которая меньше всего готова сегодня понять и признать именно такой совершенный, идеальный тип человека. Так, близко знавший его писатель Борис Зайцев говорит об отце Киприане: