служил, интеллигент! Слыхал о таких?
— А теперь где служит? — не отвечая на вопрос, спросил я.
— Теперь? — Сонечка помедлила. — Теперь он не служит, а… работает. По этой, ну — торговой части. У него в городе…
Она опять как-то скрытно замолчала.
— Эх, трудно сказать, ровно костью подавилась, — посетовал я ей. — Лавка, что ли?
— Магазин…
— Ого! Выходит, твой батя буржуйчик, нэпман. Пти-ица!
— А ты не очень! — прикрикнула на меня Сонечка. — Мне и так… Меня за это из техникума…
— Поперли? — сообразил я. — А говорила — каникулы. Здорово!..
— Обрадовался? — Глаза у Сонечки зло сверкнули. Она вскочила, дернулась вся. — Голодранец! Сапог валяный! Убирайся!
Тут же отняла у меня лыжи, повернулась и поехала прочь. Я постоял-постоял и пошел пешком на хутор. Ноги глубоко проваливались в сугробы, снег набивался за голенища, таял там, и валенки так отяжелели, что, казалось, я тащу на каждой ноге по пудовой гире. Сонечка улепетывала от меня, как от чумы. За поворотом я потерял ее из вида.
На хутор, в «нашу» комнатку, вернулся уже впотьмах. Иона подозрительно ощупал меня взглядом.
— Почему поздно?
— Отстал от молодой хозяйки… — пряча глаза, ответил я.
На другой день она уехала. В новом плюшевом пальто, в модной шляпке. Уехал и двухбородый. Этот в только что сшитой ему новой тройке. Теперь мы одевали Сонечкину мамочку, пышную молодящуюся особу с лицом цыганки, увешанную бусами и серьгами. Раза по три в день приходила она, звеня бусами, на примерку, заставляя без конца переделывать то одно, то другое.
Как-то вечером двухбородый вернулся и зашел к нам. Был он навеселе. Остановившись перед столом, за которым мы работали, он, засунув руки в карманы брюк и раскачиваясь на носках белых бурок, с едва скрытой иронией спросил:
— Как жизнь у доблестного пролетариата?
— Помаленьку, — ответил Швальный.
— Отчего так? Вы должны пример нам показывать. Вы, пролетарии, на сегодня хозяева, как пишут газеты, одной шестой части земной суши. Так или не так? — приподнял он мой подбородок.
Я отвел его руку.
— Смотри-ка, один пролетарий не хочет разговаривать. Прекрасно! Но вот вопрос: если я не дам тебе работы, если и другие, подобные, не дадут, что ты будешь делать? Пра-ашу!
За спиной хозяина появилась его супруга.
— Стасик, ты наговоришь лишнего. Пойдем! — тронула его за плечо.
Он повернулся к ней, погладил ее руку в перстнях.
— Не беспокойся, душа моя, у меня всегда ум трезвый! — И к нам: — Видали, как она печется обо мне? А почему? Я сделал ее человеком. Из цыганского хора взял.
— Стасик!
— Все! О тебе, душа моя, все! — качнул он головой и, поправив пробор бородки, опять обратился к нам: — Без нас, уважаемые пролетарии, вы ноги протянете. Это я точно говорю. Кто мы? Работодатели. А работодатели — это деловой, состоятельный народ. Почему Америка силу взяла, удивляет чудесами техники, развития промышленности? Потому что там вырос целый класс предприимчивых промышленников. На нем, работодателе, держится планета. У нас вначале прижали было кой-кого. А к чему пришли? И частную торговлю открыли, и к частным заводчикам за помощью пошли. И пожалуйста — оживление!
— По божьему велению, — вставила его супруга.
— Бог, дорогая, тут ни при чем, — возразил ей хозяин. — Бог — это выдумка, в которую я не верю. Вера в бога только мешала нашей матушке-России в ногу с Западом идти.
Шагнул к Ионе, прислушивавшемуся к его словам.
— Ты, я думаю, согласен со мной. Ты ведь в некотором роде тоже работодатель.
— Маленький, — пожал плечами Иона.
— Придет время — будешь большой. К тому идем! Частная инициатива — двигатель экономики. Верно я говорю, старик? — обратился он теперь к Швальному.
Дедок вдевал нитку в иголку. Нитка никак не попадала в ушко. Он и щурился, и подносил иголку ближе к глазам, все равно вдеть не мог. Покачав головой, сказал:
— Знавал я одного частника, с этой, как вы сказали, инцативой, да вот он ослеп… (Старик прозрачно намекал на себя).
— Я не совсем понял тебя, отец! Я спрашиваю, к чему мы идем?
Швальный наконец вдел нитку.
— Человек, известно, к счастью стремится. Но через что он придет, об том надо еще помараковать. Мой-то частник, говорю, провалился.
— Выживают сильные. Дарвин еще когда об этом сказал. Впрочем, о Дарвине ты мог и не слышать. Но объективный закон есть закон!
Швальный воткнул иголку в борт жилетки, приподнял голову и, вытерев красным платком слезящиеся глаза, навел их на хозяина.
— Шибко заумно ты говоришь, хозяин. По-твоему, выходит, все-все должно остаться по-старому. Ты вот про слабых толковал. Про частников спору нет. Пусть грызутся. А как к простому смертному подойти с-твоим законом? Кто послабее — опять подминать? Вон Кузяйка у нас всех слабже, первые шажки делает, значитца, его, того-этого, к ногтю? Ой, голова, что-то не то ты говоришь.
— Забавно, забавно, — зарокотал двухбородый. — Ну-ка, ну, что еще скажешь? Рад выслушать.
— Рад? — переспросил Швальный, как бы удостоверяясь, правду ли он говорит. — Ежели так, то скажу и вдобавок. Вы человек, того-этого, антиллигентный, ученый, до небес, извините, вознесли себя и всех, кто с капиталом, а самую малость в расчет не взяли. Не спорю, этот, как его, рабочедатель…
— Работодатель, — подсказал хозяин.
— Да, он, рабочедатель, в силе, А на ком он держится, об кого опирается? Что бы он мог без нашего брату, мастерового, без рабочего люду? Вот про то-этое я не слышал…
Хозяин взял в кулак бороду, помял ее и недобро посмотрел на старика.
— Тебя, дедко, видать, большевики в свою веру приняли и по-своему подковали…
— Подков, дорогой, я на себе не чую. Староват. А вот рубцы от лямки, которую с малых лет тяну, больно чую. Как раз они кое-что и говорят разумишку моему. Да жаль — поздновато, срок-то мой земной на ущербе.
— Мудрец, мудрец, браво! — как-то деланно, со скрытой усмешкой загремел хозяин. — Этак если еще послушать тебя, разлюбезный старче, то, чего доброго, придется конечности поднимать. Но нет уж, увольте меня от этого…
Он снова сунул руки в карманы, покачался на носках и повернулся к дверям. Там остановился, наказал:
— А супругу вы не нервируйте, шейте ей как надо.
Дверь хлопнула, в коридоре послышались громкие шаги.
Остаток вечера прошел у нас в строжайшем молчании. Молча укладывались и спать. Мы со Швальным опять легли в углу. Старик, повздыхав, скоро уснул. А я, закинув руки за голову и глядя в темноту, думал о том, что говорил двухбородый с Ионой и Швальным. От этих разговоров все перемешалось в моей голове. Кому верить? Двухбородый говорил о каком-то неведомом законе. А раз такой есть, то, значит, прав хозяин.