так малое, – отвечал он, – и не так великое, каким оно тебе, по-видимому, представляется.
– Но, кажется, ты затрудняешься этим предметом, – примолвил я, – оставим же его и рассмотрим нечто другое, тобой сказанное. Ты называешь что-нибудь безумием?
– Называю.
– Не совершенно ли противоположна ему мудрость?
– Кажется, совершенно, – отвечал он.
– Но когда люди поступают справедливо и с пользой, тогда, по твоему мнению, рассудительны они или нерассудительны?
– Рассудительны, – сказал он.
– А рассудительны они, конечно, рассудительностью?
– Необходимо.
– Следовательно, поступающие безумно поступают несправедливо и, делая таким образом, бывают нерассудительны?
– Мне кажется, так.
– Стало быть, деятельность безумная противоположна деятельности рассудительной?
– Конечно.
– Итак, совершаемое безумно совершается безумием, а рассудительно – рассудительностью?
– Согласен.
– Значит, исполняемое силой исполняется сильно, а слабостью – слабо?
– Кажется.
– Со скоростью – скоро, с медленностью – медленно?
– Действительно.
– И что как делается, то тем и делается, а делаемое, напротив, производится противным?
– Подтверждаю.
– Хорошо, – сказал я, – есть ли что-нибудь похвальное?
– Есть.
– Противоположно ли ему что-нибудь, кроме постыдного?
– Ничто.
– Есть ли что-нибудь доброе?
– Есть.
– Противоположно ли ему что-нибудь, кроме худого?
– Ничто.
– Есть ли что-нибудь высокое в звуке?
– Есть.
– Противоположно ли ему что-нибудь, кроме низкого?
– Ничто.
– Итак, каждой из противоположностей противоположно только одно, а не многое?
– Согласен.
– Хорошо; сообразим же теперь все, в чем мы согласились, – сказал я. – Мы согласились, что одному противоположно только одно, а не многое?
– Согласились.
– Что делаемое напротив совершается противным?
– Да.
– Согласились также, что делать безумно – значит делать противное тому, что делается рассудительно?
– Конечно.
– И что исполняемое рассудительно исполняется рассудительностью, а безумно – безумием?
– Точно так.
– Но что делается напротив, то производится противным?
– Да.
– А делается одно рассудительностью, другое – безумием?
– Конечно.
– И напротив?
– Без сомнения.
– Тоже противным?
– Да.
– Стало быть, безумие и рассудительность противны?
– Кажется.
– Но помнишь ли, что сначала допущена противоположность между безумием и мудростью?
– Согласился.
– И одно противоположно только одному?
– Да.
– От чего же отказаться нам, Протагор? От того ли, что одному противоположно только одно, или от того, что рассудительность есть иное, чем мудрость, что каждая из них есть часть добродетели, что будучи иными, они не сходны ни сами по себе, ни по своим значениям, как части лица? От чего отказаться нам? Ведь эти положения не очень в музыкальном отношении между собой: они не ладят и не гармонируют одно с другим; да и как им ладить, если одному по необходимости противоположно только одно, а не многое; между тем как безумию, которое – одно, противополагаются и мудрость, и рассудительность? Так ли, Протагор, или не так? – сказал я.
Согласился, но очень неохотно.
– Следовательно, рассудительность и мудрость должны быть одно? А прежде мы признали почти одним и тем же правду и святость. Но пусть так, – продолжал я, – не станем, Протагор, затруднять себя этим; исследуем прочее. Кажется ли тебе, что человек, делающий неправду, рассуждает, когда делает ее?
– Я стыдился бы, Сократ, согласиться с этим; однако ж многие говорят так.
– Но к ним ли обратить мне свою речь или к тебе?
– Исследуй, если угодно, сперва мнения людей.
– Все равно, лишь бы ты отвечал, так ли тебе кажется или не так. Прямая цель моя – исследовать самое дело; а между тем, может быть, случится испытать и вопрошателя, и ответчика.
От этого предложения Протагор сперва скромно уклонялся, жалуясь на трудность предмета; но потом, однако ж, согласился отвечать.
– Итак, отвечай мне сначала, – сказал я, – кажется ли тебе, что люди, поступающие несправедливо, рассудительны?
– Пусть так.
– А действовать рассудительно – не то же ли, по-твоему, что действовать благоразумно?
– То же.
– Но деятельность благоразумная, когда поступают несправедливо, не есть ли деятельность доброжелательная?
– Положим.
– Несправедливому лучше ли наслаждаться добром или злом?
– Лучше добром.
– Но признаешь ли ты что-нибудь за добро?
– Признаю.
– То ли есть добро, что полезно людям? – спросил я.
– Да, клянусь Зевсом, однако ж я называю добро добром, хотя бы оно и не было полезно людям.
Мне показалось, что Протагор уже рассердился, горячится и готов отказаться отвечать. Заметив это, я начал спрашивать его осторожнее и тише.
– То ли почитаешь ты добром, Протагор, что никому не полезно, или то, что нипочему не полезно?
– Нет, – отвечал он, – я знаю многое, что людям не полезно, но пища, питье, лекарства и множество других вещей полезны им. Иное людям – ни то ни се, а лошадям; иное одним быкам, иное собакам, а иное никому из животных, но деревам, – и в деревах иное хорошо для корня, но худо для ростков; например, навоз, когда обкладывают им корень растений, есть добро, а приложи его к побегам и молодым веткам – все пропадет. Равным образом масло для всякого растения весьма вредно, даже враждебно и волосам животных, кроме волос человеческих, которым, как и всему телу человека, оно помогает. И так добро есть нечто различное и разнообразное: одно и то же по отношению к внешней стороне тела – добро для человека, а по отношению к внутренней – зло. Оттого-то все врачи запрещают больным принимать масло, кроме самой малой меры во время стола, чтобы только заглушить неприятный запах пищи и питья, сообщающийся обонянию.
Когда Протагор кончил, присутствующие зашумели в знак того, что он хорошо говорил. А я сказал:
– Протагор! Ты видишь во мне человека забывчивого; так что, если кто-нибудь долго беседует, я забываю, о чем была речь. Если бы я был глух, то, желая разговаривать со мной, ты признал бы за необходимое говорить мне громче, нежели другим: подобным образом и теперь: так как тебе пришлось иметь дело с беспамятным, то разделяй ответы и сокращай их, если хочешь, чтобы я следовал за тобой.
– Как же еще короче прикажешь отвечать? Разве короче, чем нужно?
– О нет, – сказал я.
– Значит, столько, сколько нужно?
– Да.
– Но должен ли я отвечать столько, сколько сам считаю нужным, или сколько ты?
– Я слышал, что ты можешь, если захочешь, долго рассуждать об одном и том же предмете, так что в словах у тебя недостатка не будет, и готов научить других тому же; знаю, что ты в состоянии говорить и кратко, так что в краткости никто не превзойдет тебя. Употреби же другой способ – краткословие283, если угодно тебе разговаривать со мной.
– Сократ! – сказал он. – Я уже пускал свое слово в борьбу со многими людьми и, если бы мне делать, что ты приказываешь, то не превзойти бы других, и имени Протагора не было бы между греками.
Видя, что прежние ответы Протагора не нравятся самому ему и что он не думает разговаривать, отвечая на мои вопросы, я не считал своим делом присутствовать при его рассуждениях и сказал:
– Протагор, я не настаиваю, чтобы твоя беседа была несообразна с твоим обычаем, но, если бы тебе хотелось разговаривать так, чтобы мне можно было за тобой следовать, я принял бы участие в разговоре. Ты, как сам говоришь и как другие говорят о тебе, умеешь сообщать свои мысли и обширно, и коротко, потому что ты мудрее; напротив, я не способен к слушанию длинных речей, хотя бы и желал иметь такую способность. Чтобы беседа наша продолжилась, тебе, как сильному в обоих родах, надлежало бы снизойти ко мне. Если же ты не хочешь того, а у меня есть дело и мне нельзя выслушивать длинных твоих речей, то я и иду, хотя бы, может быть, слушал тебя не без удовольствия.
Сказав это, я встал, чтоб уйти. Но когда поднялся, Каллиас правой рукой схватил меня за руку, а левой за этот плащ, и сказал:
– Мы не пустим тебя, Сократ; если ты уйдешь, то наша беседа будет не такова. Прошу же тебя, останься с нами. Мне никого не слушать с таким удовольствием, как тебя и Протагора, когда вы разговариваете друг с другом: доставь же всем нам это удовольствие.
– Сын Иппоника, – сказал я (в эту минуту я уже встал и хотел уйти), – для меня и всегда приятно было твое любомудрие, и теперь хвалю его