ломаете комедию с невестой и ковром? Почему сразу не сказали, что разыскиваете персидских красоток?
— Ну, нет. И что за тон! Они несчастные создания, а вы их так… Ладно. Не в этом дело. Вы, Николай Николаевич, перехитрили сами себя. У меня и в мыслях не было, что эти несчастные могут оказаться в ауле Дженнет. Я думал узнать только, где они и что с ними.
— Я опоздал, хозяин, — затараторил в крайнем волнении Аббас Кули, ловя руку Алексея Ивановича. — Я искал тут, расспрашивал. Мы разминулись… Но, узнав, что вы уже здесь, я прибежал быстрее ветра. А эти, — он с яростью посмотрел на старух, сгрудившихся около пленниц, — страшные ясуманы. Вон с бедняжками что делают, мучают. Разгоните их.
— Она преступница, — хором закричали старухи. — Она заслужила кару. Кровь мужа и господина на ее руках.
— Молчать, всем молчать! — замахал толстыми ручками профессор. — Молчать, когда говорят мужчины. И ты, эй, как тебя, помолчи. Кто ты такой, что лезешь в разговор великих! — Он снова повернулся к Алексею Ивановичу: — А вы знаете, что наделала вот она, очаровательный ангел во плоти? — Он взял Шагаретт за подбородок и поднял ей голову. — Э-э! Не вздумай кусаться, звереныш! Так вот, дорогой Алеша, она убила, зарезала уважаемейшего хана гюмиштепинского. Великий воин принял мученическую кончину от презренной руки рабыни, жалкой, нечистой персиянки. Позор! И учтите, дорогой мой, убитый — могущественная личность. А эта подлая, осатаневшая убивица, — Николай Николаевич так и выразился сугубо по-русски — «убивица», — проникла тайком и ударом ножа прикончила, прирезала знатнейшего хана и вельможу. Ай-ай-ай! Примечаете, друг мой, чем сие пахнет? Казус белли, наконец! И все наделали слабые нежные ручки рабыни-потаскушки.
— Никакая она не потаскушка. Она несчастная, гонимая судьбой девушка, — озлился Алексей Иванович. Ему надоело слушать этого велеречивого и столь болтливого, наслаждающегося звуками своего голоса толстячка, словно читавшего на отвлеченную тему лекцию, когда на самом деле речь шла о жизни и смерти живого существа, молоденькой девушки.
Но странно и непонятно, повествуя о столь страшном трагическом происшествии, Николай Николаевич говорил иронически, насмешливо.
— Да, да, прекрасная, прелестная, но убивица. Леди Макбет Гюмиштепинского уезда. Ха! Понимаю! Конечно, похотливому сладострастнику, дряхлому старцу нечего было лезть к отчаянной амазонке, даже сочетавшись с ней по законнейшему исламскому обряду. Тут не в этом дело. Зачем ты, женщина, зачем подняла руку на…
— Я казнила его!
От звука голоса Шагаретт, глубокого, грудного, у Алексея Ивановича сжалось сердце. Он вздрогнул. Все поплыло перед глазами от жалости, восторга перед дикой храбростью этой слабой, нежной девушки, не остановившейся ни перед чем, чтобы защитить свою честь от насильника. И окончательно он был поражен, когда услышал еще ее слова:
— Отвратительный разбойник! Сколько он погубил девушек. Мы знали про него, про его злодейства. И я бы трижды его казнила вот этой слабой рукой…
Она резко дернулась, пытаясь высвободить руку из-за спины. Все матроны с криком навалились на нее и скрыли под своими телами ее хрупкий стан, и лишь в груде тел горели ее огненные волосы.
— Видали? Волосы-то! Опасные, рыжие! Не понял старичок — нельзя связываться с рыжими. Однако к делу! — Профессор стоял толстеньким, круглым сусликом посреди юрты и, вздымая короткие, обнажившиеся от задравшихся вверх рукавов халата толстые волосатые руки к дымовому отверстию в кошмяном потолке, возглашал: — Ее побьют камнями. Сделают ташбуран, как это здесь называется, — пояснил он с дотошностью ученого-этнографа, объявляя жестокий, отвратительный приговор аксакалов яшулли аула Дженнет, где укрылась Шагаретт со своей подружкой Судабэ, бежав через степь из Гюмиштепе.
Да, несчастная подлежала казни через побиение камнями. Убийство женой супруга карается беспощадно, права или нет женщина. Кара неотвратима.
В ауле Дженнет ждали лишь прибытия гюмиштепинских яшулли и близких родственников убитого, дабы дать возможность им лицезрением казни утолить жажду мести. Возможно, приговор был бы уже приведен в исполнение, если бы не некое мелочное обстоятельство — ни в самом ауле Дженнет, ни в его окрестностях камней, необходимых для казни, не имелось. А потому яшулли деловито решили отвезти зловредную злодейку за двадцать фарсангов в Хорасанские горы и там предать смерти, ибо там камней предостаточно.
— Ты поняла, рабыня, что тебя ждет за твое злодейское дело? — наконец спросил профессор. — А жаль, — прибавил он вполголоса, — девушка хоть куда. Зря пропадает.
— Я его казнила, — проговорила Шагаретт. И отчаянно забилась в руках туркменок.
— Ты посиди с ней, — сказал профессор Гузель Гуль, а сам за руку вывел Великого анжинира на воздух. — Полюбуйтесь!
Тесным, плотным кольцом вокруг юрты стояла толпа. Беззубый старик, опираясь трясущимися руками на посох, спросил:
— Эй, Гардамлы, когда прикажешь отдать нам девку?
— На рассвете завтра ее отвезут в каменное урочище и…
В толпе кто-то закричал:
— Молодец, девушка. Такого зверя зарезала!
Все одобрительно загудели. Но тот же голос добавил:
— Молодец-то молодец, а закон есть закон. Убить ее придется. Если каждая своего мужа будет резать, что будет? Непорядок.
Стража встала по обе стороны дверей юрты.
Подошли молодцы джигиты в белых папахах:
— Просим к нам!
Они ввели Алексея Ивановича в людской круг. Яшулли сидели прямо на песке, поджав ноги по-турецки и наклонившись вперед своими мохнатыми тельпеками, сплотившимися, сросшимися в сплошную звериную шкуру, переливавшуюся черно-коричневыми волнами. Почти черные лица наполовину скрывались под космами бараньей, грубо выделанной шерсти, слежавшейся, измазанной грязью, пропитанной солью, наполненной песком пустыни. От папах шел густой запах невыделанных шкур, скотских загонов, овечьего помета. Лица мрачные, все без исключения бородатые оживлялись лишь белками глаз. Тонкие черные губы шевелились.
Руки, покрытые слоем пустынного несокрушимого загара, тоже шевелились, дергались, не находили в нервном возбуждении ни минуты покоя. Руки тянулись к саблям и гигантским туркменским ножам, длинным, острым, таким, которые должны доставать даже сердца верблюдов без промаха. Пальцы, скрюченные, узловатые, бегали по ремням, по патронташам, по бортам военных, грубого шелка камзолов, потрепанных, пропитанных потом, замазанных, запятнанных грязью тысячеверстных дорог, кочевий и калтаманских набегов. Ропот голосов прерывался звяканьем металла, треском винтовочных затворов, скрипом ножен.
Собрание кочевых старейшин хотело показать свою враждебность и держалось непримиримо. Они не желали иметь дело с каким-то там большевиком, пусть называет он себя посланцем и парламентером. Нечего заниматься переговорами, терять время. Котел накалился, пора варить варево. Все смотрели на русского, но в их глазах читались ненависть и презрение, презрение к мирному человеку, не воину. Они, воины, не желали разговаривать с человеком мира.
Люди войны, они оскорбились, что к ним прислали презренного штатского чиновника. Таких они даже не убивали, а плетями выгоняли из своих становищ. Что толку