Читать интересную книгу Бегство от запаха свечей - Кристина Паёнкова

– Ох, до чего ж у меня кости ломит! Все от этой гнусной погоды. Где это видано, чтобы в январе погода была как в ноябре? Где морозы?

В самом деле, весь тот день над Свебодзицами висели низкие тяжелые тучи, лил дождь. Было темно и неуютно. И вдруг все преобразилось. Ночью выпал пушистый снег, похолодало. Красота!

«Чем бы заняться? – размышляла я. – Завтрак съеден. Заснуть не смогу, делать нечего. Можно прокатиться до Валбжиха или до Свидницы».

– О чем задумалась, Катажина? – Мариан вошел в комнату, где когда-то помещался шумный секретариат Красного Креста. – Был у тебя дома. Ты запирай дверь, а то обчистят, и знать не будешь когда. Держи ключ, я его нашел на кухонном столе. Дверь заперта.

– Спасибо. Я сегодня сама не своя. Места себе не нахожу.

– Послушай, ты не знаешь, у кого из наших есть немецкие марки? Я твердо помню: кто-то когда-то об этих марках говорил.

– Кто-то когда-то говорил, – передразнила я его. – Я тебе говорила, отлично помню. Я спросила: «Как ты думаешь, будут эти деньги когда-нибудь представлять хоть какую ценность?» А ты посоветовал мне сварить на них молочный кисель. Сказал, что горят они отлично, а я так люблю молочный кисель.

– И ты меня послушалась? – В голосе Мариана звучала настоящая тревога.

– Как бы не так! Пожалела. Я ведь эти марки целых три дня в саду собирала. Брала только те банкноты, что были не очень грязные. А тебе сказала, что, чем кисель варить, лучше уж подарить их ребятишкам, пусть хоть раз, когда затеят игру в магазин, будут у них настоящие деньги.

– Слава богу! А то бы меня совесть замучила. За каждую марку можешь получить по два злотых! Один инженер их скупает. Он приглядел себе где-то машину, но за нее просят марки. Мне бы хотелось ему помочь, он недавно подвез меня из Острова на машине. И не взял ни гроша.

– Да я помру со смеха, прежде чем продам хоть одну марку. Если б нашлись желающие на все мои марки, я бы разбогатела. Сколько этому типу нужно?

Через несколько часов я получила от Мариана за свои марки злотые. Перед самым отъездом во Вроцлав я стала богатой. В тот же день я послала тридцать тысяч злотых бабке. Представляю, как вытянется у нее физиономия, когда почтальон принесет деньги. Ну и что ж, пусть знает, что я способна на такой жест. Если б я написала ей и попросила сто злотых на обратную дорогу, то наверняка не получила бы ответа.

Глава 3

Я постепенно осваивалась на новом месте. Все произошло быстро и без особых волнений. В Свебодзицах меня провожали только Мариан и Вися с женихом. С Марианом мы будем время от времени видеться – он обещал приезжать. Висю я заверила, что при первом удобном случае загляну в Свебодзицы.

В жилой комнате я поставила радиолу и самые необходимые вещи. Все свое остальное добро – узлы и ящики – разместила в другой комнате, где не было печи, и поэтому зимой она служила кладовой.

Во Вроцлав я ехала через Свидницу, где ко мне присоединился Мацеевский. Он же во Вроцлаве отвез меня прямо на место и позаботился о всех формальностях, связанных с переездом.

Только я собралась подмести комнату, как в дверь позвонили.

– Спасибо. У меня, правда, есть ключ, да руки заняты, не могла вытащить его из кармана.

На пороге стояла моя новая сослуживица и соседка, нагруженная всякими свертками и кульками. Правым локтем она прижимала к себе большую сумку, которая грозила вот-вот выскользнуть на пол. Я взяла у нее сумку, еще какой-то пакет и вслед за ней вошла в комнату.

– Никто не приходил? – осведомилась она, а когда я отрицательно покачала головой, добавила: – Это хорошо. Я забыла тебе сказать, что наши девушки любят одалживать всякие мелочи. У всех, кроме меня. Я убедилась, что они ничего не возвращают, и перестала давать… Воспользовавшись случаем, я получила свой месячный продовольственный паек и привезла его на машине. Теперь, когда мы будем жить вместе, пожалуй, лучше всего нам по очереди, раз в две недели, забирать сразу весь паек. Тогда дома у нас всегда будет еда.

«Поручик Люцина Орловская» – так представилась три дня назад эта красивая и энергичная девушка. И добавила: «Мне двадцать четыре года. Водку пью, и вообще я, кажется, неплохой товарищ».

Я внимательно пригляделась к ней. Высокая, сантиметров на десять повыше меня, на затылке скрученная в узел тяжелая каштановая коса, большие карие смеющиеся глаза. Смуглая кожа, темные брови и румянец во всю щеку. Люцина Орловская мне понравилась.

Вместе нас свели ордера на квартиру. Пока мы жили мирно. Люцина пробыла во Вроцлаве уже три месяца. Она умела устраивать всякие дела, знала, где получать продовольственный паек, который нередко приходилось вырывать с боем.

Гостиница, в которой мы обосновались, принадлежала Польскому Красному Кресту и состояла из двухкомнатных квартир, с нишей для кухни в передней. Январь выдался морозный. Во второй, неотапливающейся комнате, мы устроили кладовку. Люцина ежедневно пополняла наши запасы. На этот раз, разворачивая свертки и укладывая их в шкафу, она убежденно внушала мне:

– Главное, чтобы было, что в рот положить. Сытый человек по-другому смотрит на мир. На фронте, бывало, ни о чем так не мечтаешь, как о каше, о горячей каше, политой растопленным салом. Раз случилось, нас без конца перебрасывали. Пять километров вправо, потом десять влево, потом снова куда-то в сторону. И так в течение нескольких дней. Уже на второй день мы съели неприкосновенный запас. Туго нам тогда пришлось. А тут еще я заболела. – Люцина закрыла шкаф, подошла к столу, села. – То в жар, то в холод бросало, как в лихорадке. Отправили меня в тыл, в госпиталь, обещали если не вылечить, так уж по крайней мере откормить. Я и сама на это надеялась. Как бы не так! Ты ела когда-нибудь мамалыгу?

– Ела. Мне нравилось, но я вполне могу без нее обойтись.

– А меня тошнит от одной мысли о ней. Я дала себе клятву, что после войны никогда в рот ее не возьму. В этом госпитале кормили только мамалыгой. Мамалыга с молоком, мамалыга с маслом. Картошку я тоже не люблю, но уж лучше картошка.

– А мне супы молочные опротивели. Дежурное блюдо моей бабки. Главное – мы обе любим селедку и мясо. Будем делать селедку в уксусе, в масле. Как-нибудь приладимся.

Наши запасы в шкафу выглядели весьма внушительно. Пирамида консервов – паштет и говяжья печенка. Два ряда банок с джемом. Гора пачек чая и целая полка с сухарями.

– А ты где войну пережила? – вспомнила Люцина. – Ты такая молоденькая – наверное, у мамы под юбкой. Моему поколению очень повезло: мы отвоевались и теперь успеем еще немного пожить «как бог велел и как Маркс учил». Ты в костел ходишь?

На первый вопрос я не ответила: рассказывать о том, как я прожила войну, я не любила.

– В костел не хожу, я год провела в Кальварии. Знаешь, где это? Под Краковом. Там есть монастырь и чудотворная икона богоматери. Кто приедет и отслужит новенну,[19] получит на триста дней отпущение грехов. А тем, кто вроде меня, целый год по этим святым местам топал, грехи, наверное, отпускаются на несколько поколений вперед.

– Ты не веришь в бога? – возмутилась Люцина.

– Верю или нет – не знаю. Это вопрос сложный. А вот костелы и ксендзы вместе со всеми псевдонабожными святошами, по мне, хоть бы и не существовали. Сыта по горло.

– Это мне не нравится! Я многое понимаю и со многим могу смириться, я ведь войну прошла, но насчет костела и религии у меня свое мнение. Слышишь? – У Люцины даже голос изменился, стал визгливым и неприятным. – Я полька и католичка, и прошу никогда об этом не забывать. Только вера дала мне силы пережить войну. До конца жизни не устану благодарить господа бога за то, что осталась жива. Подумай! Костел и вера – единственная наша опора. В костел нужно ходить!

– Ну что ж, – ответила я ей после недолгой тягостной паузы. – Видно, долго вместе мы не проживем. Я постараюсь как можно быстрее куда-нибудь перебраться. Из Кальварии я уехала, потому что не могла жить в затхлом мирке, где верховодили святоши. Никогда не думала, что и здесь я с ними встречусь. Я никому не позволю указывать, ходить мне в костел или не ходить.

– Чего ты горячишься? Сразу и переезжать собралась? – опомнилась Люцина. – Ну да ладно, делать нечего. Это ведь тебя будут в аду поджаривать, не меня! Но знай, никакой ереси я не допущу.

Мы молча сели ужинать. Люцина несколько раз пыталась завести разговор, но я делала вид, что не замечаю ее усилий.

Говорит, что она полька и католичка. Я тоже полька, но разве могу еще считать себя католичкой? Со времени отъезда из Кальварии я ни разу не переступила порога костела.

Люцина встала из-за стола, всерьез на меня обидевшись. Она не убрала посуду, небрежно бросила на стул одежду и, даже не умывшись, легла.

Стоит прибраться мне или нет? Пожалуй, да. Лишь бы только Люцина не истолковала этого по-своему. Еще подумает, будто нарочно хочу ей показать, какая я аккуратная. Впрочем, пусть думает, что хочет, вчера убирала она. Я собрала и перемыла посуду, а когда вернулась в комнату, Люцина уже спала.