не может просто ставить знак равенства между пьянством и моральной слабостью.
Итак, работу в аудитории можно начать с того, что преподаватель спровоцирует отвлеченную дискуссию: можно ли вообще что-то сказать о ненаписанном романе? Этот разговор, по всей вероятности, перерастет в спор о том, написал или не написал Достоевский в итоге этот роман. Похоже, что Раскольников совершает убийства в состоянии духовной интоксикации: он как бы опьянен своими идеями. Франк обращает наше внимание на то, что «никто не заметил аналогии между психологическим состоянием Раскольникова до и после преступления – и описанием Достоевским того, что часто происходило во время реальных убийств, совершаемых крестьянами. Бывает так, что некий крестьянин, дворовый, солдат или рабочий большую часть своей жизни живет мирно; но вдруг, в какой-то момент, «вдруг что-нибудь у него сорвалось; он не выдержал и пырнул ножом своего врага и притеснителя. <…> Точно опьянеет человек, точно в горячечном бреду. Точно, перескочив раз через заветную для него черту, он уже начинает любоваться на то, что нет для него больше ничего святого…» [Frank 1995: 63; Достоевский 4: 87–88] (курсив Франка. —Р.М.). Наблюдение Франка весьма проницательно: действительно, существует связь между образом героя-студента Раскольникова и галереей убийц из числа крестьян, встреченных Достоевским на каторге.
Здесь особенно любопытно то, что Достоевский представляет своего крестьянина-убийцу человеком, совершающим внезапный переход – бредовое обращение (или извращение) – в состоянии темного духовного опьянения. Человек пристрастился к своей идее, и духовное опьянение, бред приводит его к преступлению, к «перескакиванию черты». Таким образом, как убедительно демонстрирует Франк, Раскольников связан с этими крестьянами-убийцами. В силу того что герой впадает в сходное с ними состояние «опьянения», он оказывается, возможно, самым главным «пьяницей» в (не)написанном романе «Пьяненькие». Тема алкоголя и зависимости от него весьма актуальна для современных студентов. Изображение этих проблем у Достоевского как в замысле «Пьяненьких», так и в окончательном тексте «Преступления и наказания» – тонкое, непредсказуемое и далеко не шаблонное. При всей идеологической необычности толкования «Преступления и наказания» Толстым, оно в этом отношении чрезвычайно точно:
Истинная жизнь Раскольникова совершалась не тогда, когда он убивал старуху или сестру ее. Убивая самую старуху и в особенности сестру ее, он не жил истинною жизнью, а действовал как машина, делал то, чего не мог не делать: выпускал тот заряд, который давно уже был заложен в нем. <…> Истинная жизнь Раскольникова происходила… в то время, когда он даже и не думал о старухе, а, лежа у себя на диване, рассуждал вовсе не о старухе и даже не о том, можно ли или нельзя по воле одного человека стереть с лица земли ненужного и вредного другого человека… <…> Вопросы эти решались… когда он не действовал, а только мыслил, когда работало одно его сознание и в сознании этом происходили чуть-чуточные изменения [курсив мой. – Р. М.]. И вот тогда-то бывает особенно важна для правильного решения возникающего вопроса наибольшая ясность мысли, и вот тогда-то один стакан пива, одна выкуренная папироска могут помешать решению вопроса, отдалить это решение, могут заглушить голос совести, содействовать решению вопроса в пользу низшей животной природы, как это и было с Раскольниковым [Толстой Тк 280][68].
Хотя Толстой, вероятно, не знал о намерении Достоевского написать роман под названием «Пьяненькие», он, похоже, согласился бы с тем, что Достоевскому все-таки удалось написать этот роман, хотя и под другим названием.
Второй момент в творческой истории романа, значимый для его понимания, – то, что Достоевский изначально задумал его как перволичное повествование, включавшее, судя по авторским заметкам, все те приемы двойственной точки зрения и амбивалентного отношения к читателю, которые были представлены в повести «Записки из подполья» (1864)[69]. По мере чтения первой части романа студенты могут выявлять и обсуждать оставшиеся там следы рассказа от первого лица: большая часть повествования доходит до нас через диалоги, важные обрывки подслушанных разговоров, внутренний монолог героя, сны, а также через чтение и последующее деконструирование Раскольниковым письма от матери (подробнее об этом будет сказано ниже). Первая часть романа представляет собой своего рода учебный компендиум стратегий рассказывания от первого лица, хотя повествование и ведется от третьего. Как только Достоевский «открыл» третьеличного рассказчика, он описал его в своих рабочих тетрадях следующим образом: «Перерыть все вопросы в этом романе. Но сюжет таков. Рассказ от себя, а не от него. Если же исповедь, то уж слишком до последней крайности, надо все уяснять. Чтоб каждое мгновение рассказа все было ясно» [Достоевский 7:148]. Писатель почему-то связал здесь необходимость ясности с имманентной перволичному повествованию исповедальностью – логически неочевидно, почему, если это «исповедь, то уж слишком до последней крайности, надо все уяснять». Тем не менее, как мы видим, автор в то время полагал, что это оправданный шаг.
Мысли, отразившиеся в приведенном фрагменте, далее получают развитие: если это не исповедь героя, а повествование от лица автора, то должна измениться форма всего текста:
Рассказ от имени автора, как бы невидимого, но всеведущего существа, но не оставляя его ни на минуту… <…> Но от автора. Нужно слишком много наивности и откровенности [подразумевается, что именно рассказ от первого лица требует этих качеств. – Р. М.].
Предположить нужно автора существом всеведующим и не погрешающим, выставляющим всем на вид одного из членов нового поколения [Достоевский 7: 149; 146].
Мы не можем сказать точно, когда именно Достоевский перешел от первого лица к третьему, но знаем, что это произошло где-то в конце осени – начале зимы 1865 года, скорее всего, в ноябре.
Более того, в письмах, написанных до ноября этого года, Достоевский постоянно называл свое незавершенное произведение «повестью»; затем оно стало «романом». Так смена повествовательной инстанции совпала с более общим переходом – от повести к роману. Особенно интересно, что уже в первом упоминании о будущем «Преступлении и наказании» Достоевский описал это произведение как текст о молодом человеке, поддающемся незавершенным идеям, витающим в воздухе. В сентябре 1865 года он написал Каткову, что действие повести «современное, в нынешнем году», и что он повествует о молодом человеке, поддающемся «некоторым странным „недоконченным“ идеям, которые носятся в воздухе» [Достоевский 28-2: 136]. В этом письме, содержащем подробное описание сюжета, а также и в другом, составленном в те же дни и адресованном другу Достоевского А. Е. Врангелю, писатель называл свое произведение «повестью» [Там же: 136–138, 139–140]. Однако в письмах, датированных ноябрем 1865 года, жанровое обозначение меняется: повесть становится «романом», и это обозначение сохраняется в