Читать интересную книгу Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина - Владимир Набоков

Имеется любопытное письмо[25] княгини Веры Вяземской от 11 июля 1824 г. к мужу (Петру Вяземскому, поэту, близкому другу Пушкина) из Одессы, куда она прибыла из Москвы с детьми 7 июня. Весьма живым французским языком она описывает сцену на скалистом побережье. Это могло бы случиться только на второй неделе июня 1824 г. или, скажем, числа 10-го июня. В этот день Вера Вяземская, Елизавета Воронцова и Пушкин отправились ждать у самого края воды девятого вала в чреде нарастающих волн прибоя и, спасаясь от накатившей волны, вымокли в брызгах. Вера Вяземская была доверенным лицом Пушкина, и его восхищение прелестными ножками графини в прелестном поспешном бегстве не могло остаться ею незамеченным. Я думаю, Пушкин обещал Вере Вяземской, что запечатлеет эту прогулку в одной из строф «ЕО». Отступление о ножках в главе Первой, за исключением XXXIII строфы, было написано несколькими месяцами ранее (строфы располагались в ином порядке), но теперь наш поэт припомнил, что в старой тетради 1822 г. у него есть некие строки, которые могут пригодиться для строфы «ЕО». Вскоре после прогулки и обещания, не позднее 13 июня, он просмотрел отрывок «За нею по наклону гор», записанный на л. 13 об. кишиневской тетради 2366. Этот отрывок я уже цитировал. Поэт решил его переработать. На той же странице (л. 13 об.) среди набросков 1822 г. имеется беглая запись по-французски пушкинским почерком 1824 г.:

Strophe 4 croisés, 4 de suite, 1.2.1 et deux.

<Строфа: 4 перекрестных, 4 смежных, 1.2.1 и два>.

Это — формула онегинской строфы (четыре строки с перекрестной рифмой, два двустишия с парной, четыре строки с кольцевой рифмой и заключительное двустишие), которую Пушкин решает использовать при переработке отрывка. Первые четыре строки (с рифмой baba) можно было отбросить, поскольку сцену в горах должна заменить морская сцена. Следующие строки:

Зачем не смел ее следовКоснуться жаркими устами,Кропя их жгучими [очевидно, слезами]…

К слову «следов» нет рифмы, и оставляется рабочий пропуск примерно в три строки, прежде чем отрывок будет продолжен:

Нет, никогда средь бурных днейМятежной юности моейЯ не желал [с таким] волненьемЛобзать уста младых ЦирцейИ перси, полные томленьем…

Пушкин обнаруживает свободное место на л. 17 об. той же тетради двухлетней давности и начинает соединять прежние строки с новыми, имеющими типично онегинскую интонацию. Полагаю, что «ты помнишь» (вместо «я помню» в окончательном тексте) обращено к Вере Вяземской, вместе с поэтом бывшей свидетельницей того, как волны устремлялись к ее (Елизаветы Воронцовой) ногам:

Ты помнишь море пред грозоюКак я завидовал волнамБегущим бурной чередою[С любовью пасть] к ее ногамИ как желал бы я с волнамиКоснуться ног ее устамиНет никогда средь <бурных дней>Кипящей младости <моей>Я не желал <с таким волненьем><Лобзать уста младых Цирцей><И перси полные томленьем>Нет никогда [строка не окончена]…

При доработке и редактировании окончательного текста были вычеркнуты «с любовью пасть», «с таким волненьем» («волненье» сталкивается с «волнами») и «перси, полные томленьем» (рифма к «волненьем»). Остальные вычеркивания объясняются, очевидно, стремлением Пушкина освободиться от избытка рифмующихся слов. Надо было выбирать — либо рифма «дней — моей», либо «Цирцей». Как известно, Пушкин в итоге заменил «Цирцей» на «Армид», добавил новую строку («розы пламенных ланит» — рифма к «Армид») и нашел завершающее двустишие (с навязчивой рифмой «ей-ей»).

В это время (вторая неделя июня 1824 г.) наш поэт был уже на середине главы Третьей, поэтому когда он стал работать над тем, что является ныне строфой XXXIII главы Первой, он делал записи в своей одесской тетради 2370 (л. 4) после строфы XXIX главы Третьей, дав варианты (строки 10–11,13–14):

Нет, нет, любви заветный дарИ поцалуев томный жар…

и

Нет, никогда весь яд страстейТак не терзал [души] моей.

Эту строфу 13 июня 1824 г. или ранее наш поэт переделывает на листке бумаги (с сокращением слов, но, очевидно, если я правильно понял Томашевского, Акад. 1937, с. 550, в окончательной форме), который по небрежности использует 13 июня для письма брату в Петербург. Это письмо с XXXIII строфой главы Первой на обороте хранится (1937) в Ленинской библиотеке в Москве (рукопись 1254, л. 24 об.). Позднее Томашевский предположил («Пушкин» [Москва и Ленинград, 1956] I, 493 примеч.), что строфа могла быть записана на обороте «распечатанного, но снова сложенного» письма Льву Пушкину после того, как братья встретились в Михайловском осенью 1824 г. Не имея рукописи, я не в состоянии разгадать эту путаницу предположений. Во всяком случае, Цявловский ошибается, когда утверждает («Летопись жизни… Пушкина» [Москва, 1951], I, 516), что строфа была написана осенью 1824 г.; она была просто переписана, когда Пушкин готовил главу Первую «ЕО» к публикации. Полагаю, что только во второй половине октября Пушкин послал своему доверенному лицу Вере Вяземской «строфу, которою [он] обязан [ей]». Черновик этого письма (отрывок из него, начинающийся словами «Tout ce qui me rappelle la mer» <«Все, что напоминает мне море»>, будет приведен ниже) находится в тетради 2370, л. 34, после черновика письма Плетневу, сопровождавшего копию главы Первой, которую наш поэт отправил в Петербург с Львом Пушкиным (см. мои коммент. к Посвящению).

В письме Вере Вяземской (конец октября 1824 г., из Михайловского в Одессу) наполовину по-французски, наполовину по-русски Пушкин пишет:

«…Tout ce qui me rappelle la mer m'attriste — le bruit d'une fontaine me fait mal à la lettre — je crois qu'un beau ciel me ferait pleurer de rage; но, слава Богу небо у нас сивое, а луна точная репка… A l'égard de mes voisins je n'ai eu que la peine de les rebuter d'abord; ils ne m'excèdent pas — je jouis parmi eux de la réputation d'Onéguine — et voilà je suis prophète en mon pays. Soit. Pour toute ressource je vois souvent une bonne vieille voisine — j'écoute ses conversations patriarcales. Ses filles assez mauvaises sous tous les rapports me jouent du Rossini que j'ai fait venir. Je suis dans la meilleure position possible pour achever mon roman poétique, mais l'ennui est une froide muse — et mon poème n'avance guère — voilà pourtant une strophe que je vous doiz — montrez là au Prince Pierre. Dites lui de ne pas juger du tout par cet enchantillon…»

<«…Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова — думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства <…>. Что касается соседей, то мне лишь поначалу пришлось потрудиться, чтобы отвадить их от себя; больше они мне не докучают — я слыву среди них Онегиным, — и вот я — пророк в своем отечестве. Да будет так. В качестве единственного развлечения я часто вижусь с одной милой старушкой соседкой — я слушаю ее патриархальные разговоры. Ее дочери, довольно непривлекательные во всех отношениях [т. е. на вид, манерами и нравами], играют мне Россини, которого я выписал. Я нахожусь в наилучших условиях, чтобы закончить мой роман в стихах, но скука — холодная муза, и поэма моя не двигается вперед — вот, однако, строфа, которою я вам обязан, — покажите ее князю Петру. Скажите ему, чтобы он не судил о целом по этому образцу…»>.

Слова «assez mauvaises» <«довольно непривлекательные»> — явно дипломатический ход, поскольку между Осиповыми и Пушкиным существовала сердечная дружба, не говоря о любовных отношениях.

С этим письмом небезынтересно сопоставить письмо, полученное Пушкиным несколько ранее из Александрии близ Белой Церкви, имения Воронцовых, от Александра Раевского, написанное 21 авг. 1824 г.: он оставил Одессу дней через десять после отъезда Пушкина в Михайловское. Имя пушкинской героини — «Татьяна» — условно обозначало Елизавету Воронцову.

«Je remets à une autre lettre le plaisir de vous parler des faits et gestes de nos belles compatriotes; présentement je vous parlerai de Tatiana. Elle a pris une vive part à votre malheur, elle me charge de vous le dire, c'est de son aveu que je vous l'écris, son âme douce et bonne n'a vu dans le moment que l'injustice dont vous étiez la victime; elle me l'a exprimé avec la sensibilité et la grâce du caractère de Tatiana».

<«Откладываю до другого письма удовольствие рассказать вам о происшествиях и черточках из жизни наших прекрасных соотечественниц; а сейчас расскажу вам о Татьяне. Она приняла живейшее участие в вашем несчастии; она поручила мне сказать всем об этом, я пишу вам с ее согласия, ее нежная и добрая душа видит лишь несправедливость, жертвой которой вы стали; она выразила мне это со всей чувствительностью и грацией, свойственными характеру Татьяны»>.

Письмо Татьяны, несомненно, должно было быть известно Раевскому, и, таким образом, написано до отъезда Пушкина из Одессы.

Имеется еще и четвертая претендентка, согласно некоему Д. Дарскому, версия которого обсуждалась и была отвергнута темным холодным вечером в Москве 21 дек. 1922 г. Обществом любителей российской словесности, героически заседавшим посреди мрака и холода ленинского режима. Дарский считал ножки XXXI и XXXIII строф принадлежащими «компаньонке» («dame de compagnie») двух барышень Раевских, вышеупомянутой татарке Анне Ивановне (фамилия неизвестна).