Читать интересную книгу Дневник моего отца - Урс Видмер

Он дожидался результатов выборов, сидя за своим постоянным столиком в «Тичино» вместе с художницей, сюрреалистом и наборщиком, у того голос совсем сорвался, когда он услышал первые результаты подсчета голосов, и с каждым бокалом он все выше оценивал свои шансы стать членом муниципалитета. Отец пил не меньше, чем товарищ Вельти, но становился все молчаливей. Около полуночи архитектор наконец сообщил по телефону окончательный результат. Луиджи подошел к аппарату — разбойничий притон был его рестораном, гости, наблюдавшие за ним, увидели, как у него от изумления глаза полезли на лоб.

— Si, — сказал он. — Но capito, — отвел трубку от уха, посмотрел на нее, снова приложил к уху и закричал: — Si! Si! Si! — У него покраснела лысина, лоб вспотел. Прошептал: — Il popolo vincerà, — и повесил трубку. Сжал кулак. — Dio mio![48]

Луиджи залпом выпил кружку пива, которая стояла на стойке и предназначалась художнице. Когда он подошел к столику художников, то уже забыл все цифры. Во всяком случае, много голосов, очень много. Сокрушительная победа! Все кандидаты прошли! Больше, чем все! Каждый здесь в зале, если б его имя значилось в «Списке труда», был бы избран. Исторический день!

По поводу своего вступления в большую политику наборщик угостил всех выпивкой, стоившей его ученического жалованья, а отец заказал к этому двойную порцию «Трестера»[49]. Поздно вечером кто-то постучал в дверь уже два часа закрытого ресторана, который с улицы выглядел совсем темным — а в нем по-прежнему не было ни одного свободного места, — и внутрь проскользнули архитектор и ученик Кирхнера. Все аплодировали, и кричали, и поднимали сжатые кулаки. Ученик Кирхнера ухмылялся, будто им удалось всех разыграть, а архитектор поднял обе руки. Они протиснулись к столу, за которым и так уже не было места, и рассказали — одновременно, перебивая друг друга, — что, когда стал известен результат, несколько буржуазных членов муниципалитета и даже регирунгсрат Эби, несгибаемый консервативный католик, разразились рыданиями.

Ко всеобщему удивлению, то же самое сделал наборщик Вельти, поняв, что его все-таки не выбрали. Отец, когда сообразил, что и его миновала чаша сия, снова просиял и заказал еще два бокала вина: один для себя, а второй — для своего невезучего коллеги.

Четырех кандидатов в Правительственный совет от социал-демократов утвердили сразу же, а три кандидата от Партии крестьян, бюргеров и ремесленников, не набравшие необходимого большинства, должны были пройти второй тур выборов. Это могло бы стать чисто формальным делом — три места, три претендента, необходимо получить простое большинство голосов, — но ко всеобщему изумлению архитектор, только что без труда прошедший в муниципалитет, тоже выставил свою кандидатуру. (Отец и не знал, что можно участвовать в выборах и со второго тура.) И действительно, ему не хватило всего пары сотен голосов, и с господином Эби было бы покончено. Вместо него министром финансов стал бы коммунист!

«Список труда» все-таки получил одно место в Правительственном совете. Эби больше не плакал. Он бушевал. Потому что социал-демократы, глубоко расстроенные успехом «Списка труда», устроили настоящий партийный трибунал, на котором обвинили пятьдесят шесть членов в том, что они организовали коммунистическую ячейку и работали на благо мировой революции или «Списка труда». Тринадцать человек даже исключили из партии. Самым известным из них оказался только что избранный, причем с рекордным результатом, руководитель департамента образования и транспорта. Ни секунды не медля, он перекинулся в «Список труда» — подозрения социалистов оказались не напрасными, — так что мой отец неожиданно получил в союзники человека с высоким положением, чтобы начать осуществлять школьную реформу.

Разумеется, «Список» недолго оставался списком, через несколько недель он превратился в Партию труда, в которую вошли все бывшие коммунисты и много новых. Архитектор стал председателем партии. На учредительном собрании (оно снова проходило в переполненном «Фольксхаузе») отец тоже вступил в партию. А когда спустя несколько недель началась организация отделений партии по всей стране, он принял участие и в этом. С целым отрядом товарищей он поехал в Берн. По дороге домой он пил вместе с ними кьянти из оплетенных бутылок и ел салями и хлеб, которых вдруг оказалось в изобилии. (Женщины прихватили с собой корзины со съестным.) Все было так здорово, что они выпили еще по стаканчику на посошок в второсортном вокзальном буфете. Большой стол, много мужчин и женщин, все смотрят друг на друга сияющими счастливыми глазами. Когда в свете луны он направлялся по выложенной плитками дорожке к дому, то вспомнил, что у пингвиненка, его сына, сегодня день рождения. Мальчику исполнилось шесть. (У Рюдигера тоже был день рождения, ему исполнилось тридцать шесть.) Отец поставил одного из своих Рюти перед дверью детской и вложил ему в руку веточку орхидеи, которую стянул из вазы в теплой комнате. Клара любила орхидеи, и они всегда стояли на маленьком столике в уголке. Отец был уверен, что она не заметит этого преступления. В другую руку Рюти он всунул кусочек картона, вырезанный из красивой французской коробочки, на котором написал «Поздравляю с днем рождения, желаю счастья», хотя сын еще не умел читать.

После этих политических событий отец раздал ученикам русские детские книжки. Книжки с картинками и коротенькими текстами на кириллице. Разумеется, он узнал о них от своих друзей-коммунистов. Ученик Кирхнера был страстным коллекционером и собрал почти все иллюстрированные книги, вышедшие в Советском Союзе с 1917 года. Отец дал эти разноцветные книжки своим ученикам именно потому, что тексты были непонятны. (Он и сам точно не знал, о чем в них говорилось.) Ученики должны были сочинить к этим картинкам собственные истории, да к тому же на французском языке. В тот же вечер позвонил очень взволнованный секретарь школы: отцу надлежало завтра же рано утром, в 7.00, явиться к директору школы. Господин директор вне себя…

Здание школы было построено по образцу палаццо Питти во Флоренции, внушительный ренессанс с широкими лестницами, по которым отец и поднялся незадолго до семи. Он прошел по гулким коридорам и постучал в кабинет директора. Ему открыл секретарь, человек с невзрачной внешностью. Отец вошел в мрачную большую комнату, у противоположной стены на краю стола боком сидел директор. Ростом директор не вышел, и его ноги почти не касались пола. На нем был мундир майора войск связи и черные сапоги. Рядом с ним на столе лежала форменная фуражка. В правой руке он держал измазанную чернилами линейку и постукивал ею по ладони левой. Его усы, несколько недель тому назад подстриженные под Адольфа Гитлера, за последние дни отросли и украсились двумя скошенными уголками. Глаза, совершенно стеклянные, вылезали из орбит.

— Коммунистическая пропаганда! — закричал он и поднял какую-то книгу. — В моей школе!

Отец подошел поближе — за ним шмыгнул секретарь — и взял книгу. Это была книга из коллекции ученика Кирхнера. В ней шла речь о репе, огромной репе, которую крестьянин не мог вытянуть из земли, хотя и тянул изо всех сил. Тогда он позвал на помощь крестьянку, она потянула крестьянина, а тот потянул репу. Ничего не вышло. Мимо проходила маленькая девочка, она стала тянуть крестьянку, которая тянула крестьянина, который тянул репу. Потом мальчишка в синих штанах, молочник, собака. И только когда маленькая птичка потянула за хвост собачонку, которая тянула молочника, который тянул мальчишку в синих штанах, который тянул маленькую девочку, которая тянула крестьянку, которая тянула крестьянина, — репа поддалась и выскочила из земли так неожиданно, что все помощники повалились друг на друга: крестьянин на крестьянку, та на маленькую девочку, девчонка — на мальчишку в синих штанах, тот — на молочника, молочник — на собаку. На последнем рисунке все они лежали, задрав ноги и хохоча, потому что сегодня на ужин у них будет огромная репа и потому что они все так замечательно помогли друг другу, а птичка весело порхала над ними.

— Вам не известно, — бушевал директор, — что в наших демократических школах запрещена всякая политическая пропаганда?

Отец ответил, что он был далек от мысли о какой бы то ни было пропаганде, тем более коммунистической, и что всего лишь хотел дать толчок фантазии учеников.

— Причем именно марксистско-ленинской писаниной! — завопил директор и съехал с края стола, наверно, нечаянно, потому что теперь он стоял на полу и ему пришлось задирать подбородок, чтобы смотреть в лицо отцу. (А мой отец тоже не был великаном.) Он взял со стола бумагу со множеством печатей и помахал ею перед лицом отца. — У меня здесь донесение кантонального налогового управления, — почти прошептал он и подошел ближе к отцу. — За то время, что вы работаете в школе, почти восемь лет, вы не подали в кантональное налоговое управление ни одной налоговой декларации и не заплатили ни франка налогов. — Его глаза стали еще больше, еще прозрачнее, и он снова закричал, причем его рот находился где-то на уровне отцовского живота. — Я собираюсь возбудить в отношении вас дисциплинарное расследование! — кричал он. — Я позабочусь о том, чтобы вы никогда больше не смогли распространять вашу красную заразу ни в одном учебном заведении этой страны. Можете идти!