Каллиграфия, геометрия, леттеринг, черчение. Ведьма должна не только знать правильный рисунок чар, чтоб укротить бьющегося в них демона, но и безукоризненно наносить их, на плоскости или в пространстве. Для этого требовалась не только твердая, как у фехтовальщика рука, но и превосходное понимание перспективы. Это понимание вбивали в них розгами и подзатыльниками, заставляя по восемь, по десять часов подряд корпеть над бумагой с гусиными перьями. От таких упражнений пальцы к вечеру срастались в бесчувственную клешню, суставы спазмировали, а мышцы наливались огнем — точно руку на долгие часы затянули в какое-то подобие «испанского сапога». И это не было ведьмовским искусством, лишь подготовкой к нему.
Астрология, метеомантия[1], аэромантия[2]. Их заставляли до рези в глазах вглядываться в звездное небо, рассчитывая без помощи чертежей момент сизигии небесных тел, составлять таблицы и гороскопы по заданным вводным, исчисляя корректирующее влияние Марса и хорарные аспекты. Разглядывать падающие звезды, пытаясь угадать в их хаотическом курсе управляющие им векторы. До беспамятства таращиться на гроздья отравленных магическими испарениями Броккенбурга кучевых облаков.
Аломантия, древнее искусство гадания на соли — сперва на безобидной поваренной, потом на едких агрессивных растворах, которые требовалось испарять и специальным образом изучать. Использование перчаток, из кожи ли или из каучука, нарушало точность измерений, внося непоправимые погрешности, всё приходилось делать голыми руками, оттого после занятий аломантией от пальцев отслаивались целые лоскуты, а между ними возникали кровоточащие язвы, пачкающие бумагу.
Антинопомантия — гадание на иссеченных внутренностях младенцев и девственниц. Невообразимо сложная работа, так не похожая на привычное уже препарирование лягушек, требующая немалой концентрации и грозящая серьезной поркой за испорченный материал. Какая-то ведьма с блеклыми, как льняная пряжа, волосами, как-то раз вскрыла себе ланцетом вены после занятий — то ли от смертельной усталости, то ли оттого, что вскрытый ею ребенок предвещал ей самой мучительную смерть в пасти у демона.
Нумерология — сражения с армиями чисел, которые осаждали со всех сторон, точно полчища Великого Конде в битве при Фрайбурге[3], но при малейшей допущенной ошибке превращались в неуправляемое баранье стадо, сметающее все вокруг.
Тассеография, азы алхимии, телегония, хиромантия, симпатическая магия, пассаукунст[4], спиритуализм… Они даже не прикоснулись к настоящему искусству управления энергиями Ада, а уже ощущали себя едва живыми клячами на дрожащих подламывающихся ногах.
Покинув дормиторий за час до рассвета, Барбаросса возвращалась обратно к вечерним сумеркам, волоча тело, как волокут мешок с отсыревшей мукой, всякий раз борясь с соблазном сигануть головой вниз в крепостной ров, чтобы прекратить эти мучения. От едких растворов, которые она вдыхала, мучительно слезились глаза и першило в глотке. От слов на демоническом наречии, которые она только училась произносить, язык был покрыт пятнами ожогов, а из легких вырывался кашель, распространяющий вокруг запах гнилого мяса. От штудирования алхимических талмудов и магических инкунабул, полнящихся иносказаниями и загадками, в голове звенело так, что невольно казалось, будто из глаз, освещая дорогу лучше факелов, на мостовую сыплются искры.
А еще вечный голод, терзающий ее изнутри, точно самый терпеливый и злокозненный из демонов. Иногда хотелось набить живот глиной или тряпьем, лишь бы приглушить это вечно скребущее чувство, от которого у нее иногда делались судороги и горячий озноб. Даже в тех случаях, когда ей удавалось сберечь в сохранности медный крейцер, чтобы купить сухарей или кусок жареной рыбы у моста, даже жевать иногда не доставало сил — тело выключалось от усталости, норовя грохнутся оземь прямо на улице. Точно было оживленным магией пугалом, из которого выветрились все чары, державшие его на ногах, чертовым проржавевшим големом.
Ночь, укрывающая своей грязной хламидой острые башни Броккенбурга, не приносила облегчения, лишь новый набор испытаний и пыток. Пожалуй, ей даже приходилось полегче, чем многим прочим. Помимо покрытого заплатами старого дублета и россыпи вяло рассасывающихся кровоподтеков, приобретенных за день, она была обладательницей сокровища, о котором и помыслить не могли ее сверстницы, постелями которым служило заскорузлое тряпье — собственной подвесной койкой в углу общей спальни. Это сокровище досталось ей недешево, в череде битв, более неистовых, чем все сражения Четырнадцатилетней войны. Зубами, выбитыми у всех, кто на нее претендовал, она, пожалуй, могла бы наполнить хороший бочонок.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но даже обладая подобным сокровищем, она не могла позволить себе больше двух-трех часов сна. Надо было учить уроки на завтра, спасая свою спину от плетей, которыми щедро награждали нерадивых школярок преподаватели. Надо было надежно спрятать монеты и дублет — чтоб не украли во сне. Надо было предпринимать бесчисленные меры предосторожности и спать чутко, как кошка — за первый год ее по меньшей мере шесть раз пытались задушить во сне или пырнуть ножом.
Конечно, была еще Панди, к помощи которой она нет-нет, да и прибегала, но…
Панди не была ее личным оружием, козырем, который можно было выудить из рукава, когда запахнет жаренным. Она была блуждающей картой, фальшивым тузом, появляющимся из ниоткуда и вносящим сумятицу даже в клокочущее варево, которое именовалось Шабашем. Опаленным адским пламенем джокером, злым беспутным духом, упивающимся возможностью нести на плечах шлейф из первозданного хаоса, нарушающим все мыслимые правила и догмы с почти наркотическим упоением.
Панди не терпела правил — никаких. Ни строгих кодексов чести, которыми почтенные ковены увешиваются, точно фальшивыми побрякушками, ни изуверских традиций Шабаша, кропотливо поддерживаемых поколениями озлобленных до волчьей ярости сук.
Именно поэтому, покончив с первым кругом обучения, она не отыскала ковен себе по душе — хотя Барбаросса не сомневалась, что многие ковены Броккенбурга были бы рады назвать ее своей сестрой. Не задержалась и в Шабаше — хотя с ее славой и способностями имела все шансы сделаться в самом скором времени одним из его матриархов. Любые правила стесняли ее, как тесный дублет, она сама писала свои правила — огненными сполохами во тьме ночных переулков, дерзкими грабежами и умопомрачительными оргиями, от которых еще несколько дней дрожал многое на своем веку повидавший Гугенотский квартал. Вместо этого она подыскала себе угол где-то в медвежьем углу Унтерштадта и жила наособицу от всех, меняя заклятых врагов, подруг и любовниц в пугающей хаотичной круговерти.
Не раз и не два старина Панди вытаскивала сестрицу Барби из скверных историй. Из по-настоящему скверных, которые могли окончиться для нее куда печальнее, чем памятным синяком или парой царапин. Она же преподала ей множество ценнейших уроков, взяв под свою опеку на первой, самой сложной, поре. Не потому, что была благородна — благородства в Панди было не больше, чем в голодном грифе-стервятнике. Видимо, просто разглядела что-то близкое в изуродованной девчонке со злыми кулаками, в каждом из которых гудело по демону.
Но после их пути разошлись. Панди, как и многие создания Ада, не терпела постоянства, она не стремилась обзаводиться ни постоянными компаньонками, ни подругами, ни ученицами. И уж точно не собиралась записывать сестрицу Барби в число своих подруг, как снедаемый жаждой демон не собирается брать абонемент в театральную ложу.
Каждая сука в Броккенбурге чертит свой собственный путь. Панди не раз выручала ее из беды, но нянчиться с ней было противно ее природе. Барбаросса знала, что не может бесконечно уповать на ее покровительство и защиту.
В этом отношении «ведьмина мазь» выглядела чертовски притягательной штукой. Может, это и не панацея от всех бед и немощей, но если эта штука придаст ей хоть толику сил, сделка обещала быть по меньшей мере небесполезной…