так, что можно сосчитать позвонки, лютует языком, потом резко вытягивается и как будто становится выше, достает безымянным пальцем люстру с выкрученной лампочкой и качает ее.
– Цэ, ша, ща.
Тэя щелкает в мою сторону зубками, и я замечаю, что нос и глаза у нее провалились, она зачитывает:
– [“Ю. М. Лотман говорил, что в любом правильно построенном тексте информационная нагрузка от начала к концу падает, а избыточность (возможность предсказания вероятности появления следующего элемента в линейном ряду сообщения) растет”.]
– К чему это?
– [Расскажи, как все кончится?]
– Твердый знак, ы.
– [Ты здесь – забитый персонаж. Так сложился сюжет жизни. Герой главный, но крайний.]
– Мягкий знак, э, ю.
– [И кто же сломает порочный круг? Кто обманет ожидания потустороннего?]
Грудь Тэи впала, кожа потемнела и залоснилась, волосы из головы повылезли – тонкие пряди облепили уши и плечи – а лоб с подбородком заострились, чудовищно растянув лицо.
– Не может… Шесть лет назад. Я же тебе голову снес.
– [Кому это ты голову снес?]
– Нини.
– [Нини? Кто это?]
– Я.
Тебя тут никогда не было. Сейчас ты не здесь.
Очухался Тикай в кладовой Бамбукового дома, сидя в двухколесной садовой тачке, на подстеленном для мягкости мешке с гашеной известью, среди лопат, тяпок, грабель, смотанных веревок, пустых двухлитровых банок и картонных коробок со всяким хламом. Он почти с головой был обернут в пожеванное молью покрывало, а в носу у него стоял въедливый запах нашатыря.
– Лелик-Полик! Я уж начал переживать, Тикай Илларионович.
Метумов, оседлав перевернутую коробку, заворачивал в пропитанное кровью полотенце хирургический набор.
– Оставлю пока здесь, – сказал он и отправил сверток на одну из верхних полок, – Ну, как оно?
– Что оно? – Анестезия в крови еще не рассосалась, и голос у Тикая шел мимо рта в нос.
– Экзекуция, что ж еще?
– Боль была невыносимая, – выдержав паузу, ответил Тикай без тени юродства.
– Невыносимая? Что это, по-вашему, значит – не вынести боль?
– Погибнуть.
– Но вы живой еще.
– Вам виднее.
Метумов выудил из-за пазухи бумажный пакет, раскрыл его и поставил Тикаю на колени.
– Ешьте, крепитесь.
На полу возле промятой Метумовым задом коробки Тикай заметил поднос с шестью чашечками и сахарницей.
– Чем наши шакалы побрезговали? – Он взглянул на Метумова исподлобья. Тот обернулся и снял вдруг маску благодушия.
– Вы до сих пор не поняли, Агапов? Мы оба обречены наблюдать некроз речи, нравов, логики и всего хорошего, – сказал он и посвятил Тикая в свой план, затем взял поднос, втиснулся в проломленную стену, перелез окружной ров и проворно засеменил, звеня дорогостоящей посудой, в каптерку, в которую на чаепитие были созваны чиновники Бамбукового дома, и в которой его в сердитом уже молчании поджидала Истина в компании мужа, Агента, Ильича и так и не пришедшего в себя Вакенгута.
– Господа, чешский хрусталь, а также Богородский сахар мельчайшего помола! – возвестил Метумов, но переменился в лице – насколько для него это было возможно, – когда увидел на накрытом столе подписанный его именем ежедневник.
– Узнаете книженцию? – спросила Истина, скрестив руки на груди.
– Стыдно, Цветан, стыдно, – не поднимая глаз, сказал Большой.
Метумов молчал, всем своим видом выражая непреклонность.
– Не узнаете, значит? – Желваки заиграли у Истины на скулах. – Давайте я вам помогу.
Она сгребла ежедневник со стола, пролистала в конец, вырвала лист и ткнула им Метумову в лицо.
– Ваш почерк?
На странице различным манером было несколько раз выведено: «Мне нравится ваша голова. Изгиб виска в талии черепа. Я люблю вас Тикай-ай-яй».
– И, насколько я знаю, Тикай Агапов по сю пору жив и не разделан, – наступала Истина. – Потрудитесь объяснить, с чего это вдруг?
Метумов без спешки поставил поднос на стол и обернулся к работодательнице. Он стоял прямо, сцепив пальцы на животе и не сводя с Истины глаз, но голос выдавал его с потрохами.
– Слушайте… Мы вечером по его прибытии… по прибытии Агапова сидели у этого… как его?.. у меня, и он истово изучал устав и луною божился, что никоим образом не набедокурит и желает лишь попрощаться с близкой подругой... которая ваша дочь.
– В консерватории лично я ничего подобного от него не слышала.
– Так вы, выходит, содомит? – спросил Африкан Ильич.
– Да! – Метумов расхрабрился. – Исключительный. И мне так лестно, что вы употребили именно это слово.
– Содомит?
– Именно. В словаре ведь на наш вид полно эпитетов.
– Что ж, педераст вы и есть, но отнюдь не по своим сексуальным предпочтениям, – сказала Истина, отступая за Агента и Большого. – Вношу предложение линчевать предателя, и уж затем распивать чаи. Возражения? – Зыркнула только на своих мужчин и объявила: – Значит, единогласно.
Уже когда Агент под руку выводил Метумова из каптерки, она выдала экспромтом: «Я бы поняла еще Вакенгут, но вы же страшный, как черт, господи с лунусей!»
Размышляя о том, как бы поизящнее подвести черту, я наткнулся в памяти на Ильмара, свояка Леопольда Тамма, пластического хирурга. Ильмар заработал денег, увеличивая женщинам бюсты, и купил на них ружье. Поохотившись с ним разок на диких уток, Ильмар осознал, как много возможностей открыла перед ним эта покупка, и пошел убивать с ее помощью людей, которые ему не нравились до того, как у него появилось ружье.
Я привстал и ощупал швы на спине. К своему удивлению, чувствовал я себя хоть и заштопанно, но легко, будто и не был этим вечером казнен. Соскочив с мешка, размял шею, поделал зарядку. Великолепно! Знал бы, что казни так благотворно влияют на самочувствие, казнился бы каждую неделю. Накинул на плечи Метумову тряпку и вышел босиком на снег.
Пасмурное ночное небо покрылось оранжевыми пежинами от тепличных огней, и тьма прочерчивала горизонт там, где не было фонарей, в стороне от Бамбукового уезда. В тучах воронками возникали и тут же заливались дымкой пятна лунного света, напоминая мне, как бликами рассеиваются мучнистые лица в толпе на Невском. Грудью к спине прижалась Тэя. Она вышла нагишом подышать мне холодом в левое ухо.
– Иди в подсобку. Ты простудишься, – сказал я.
– [Это не