Читать интересную книгу Рябиновый дождь - Витаутас Петкявичюс

— Послушай, Марина, ведь все, что ты делаешь, — бред чистейшей воды, уже не говоря о проклятом пропагандистами мещанстве, — выведенный из терпения, сказал он. — Почему ты общаешься со всякой швалью, со снобами, а серьезной компании избегаешь, словно дикарей?

— Я хочу, чтобы и ты начал ревновать. — Она по-своему поняла обвинение мужа.

— К этим соплякам? — Он решил сказать все до конца.

— А хотя бы и к этим!

— Это несолидно. Таким поведением ты оскорбляешь и унижаешь только себя.

— Тебе хорошо говорить! По уши погряз в науке, во всяких проектах и цифрах, пропадаешь на совещаниях и совсем уже перестал интересоваться мною. Тебе наплевать, что я, как женщина, доживаю последние деньки своей активной жизни.

— Ну, возможно, и не совсем так, но что поделаешь? — Его мужская амбиция была сильно оскорблена. — Миллионы стареют, миллионы из-за этого переживают и страдают, но мало кто сходит с ума.

А в другой раз, застав в своем кабинете подвыпившего парня, он молча снял с гвоздя ружье и без всяких предисловий выстрелил над его головой в стенку. Дробь разворошила обои, испортила края какой-то абстрактной мазни и мигом протрезвила непрошеного гостя.

— Послушай, как там тебя?

— Эдик.

— Так вот, Эдик-шмедик, если ты, проходя мимо этого дома, не перейдешь на другую сторону улицы, я тебя у порога уложу, — весь дрожа, сказал Моцкус.

Марина была на девятом небе:

— Викторас, оказывается, ты меня еще любишь!

— Дура. Я защищал свою и твою честь. И заруби себе на носу: это не от любви к тебе, а потому, что не могу выносить этих альфонсов, как чумы.

— Ну скажи, что любишь.

— Люблю. — С ней приходилось быть терпеливым, как с ребенком.

— Послушай, если ты не врешь, давай отпразднуем нашу свадьбу.

— Как тебе не стыдно!.. Больше пятнадцати лет прошло! Я ведь не мушкетер, а ты не какая-то миледи.

— Давай хоть распишемся.

— Пожалуйста… Но тоже ни то ни се.

И она начала готовиться к свадьбе: печатала приглашения, шила платье, а потом впала в депрессию, все уничтожила и надолго уехала к родственникам. Тогда его навестил отец Марины, заслуженный человек, персональный пенсионер.

— Почему она бросила работу? — едва поздоровавшись, спросил он.

— Не знаю, но и моих денег нам вполне хватает.

— А ты знаешь, куда она девает эти твои деньги?

— Понятия не имею, но и я не голодаю.

— Может, тебе неизвестно и то, что она задрав хвост бегает со всякими молокососами по кафе и ресторанам?

— Однажды хвасталась, дразнила, — он не хотел выдавать жену, — но мне вроде как-то неудобно следить за ней.

— Ведь она нарочно на каждом шагу подкладывает тебе свинью.

— Знаю, у нее такой характер, что от любви до мести — один шаг.

— Тогда что ты за мужчина, если столько знаешь и ничего не делаешь?

— На этот вопрос еще труднее ответить. Мужчине, как известно, куда интереснее познавать, переживать, чем осуждать или ревновать, а женщине?.. Мне кажется, они только стараются убедить нас, что любовь — это вся жизнь, вся мудрость, хотя сами не очень-то верят этому. Это во-первых. А во-вторых, она, видимо, чувствует, что я порядочно задолжал ей. А невозвращенный долг…

— Если ты пытаешься по этому поводу философствовать, — прервал его тесть, — то мне тебя жаль. Это во-первых. А во-вторых, ты мне должен во сто крат больше, почему же не ползаешь передо мной?

— Мы мужчины, — покраснел Моцкус. — Но, поверьте, я прекрасно знаю, что такое благодарность.

— Ни черта ты не знаешь! За все, чего ты добился, должен быть благодарен только себе, своему нечеловеческому упорству, своей нужде и ее насмешкам, а все остальное — только дружеская помощь. Люди должны помогать друг другу. Ты слишком часто забываешь, что она не только твоя подруга жизни, но и изнывающая от безделья баба. Надо было прийти к нам.

— Как-то неудобно после всего того, что вы с женой сделали для меня.

— Глупость, почему неудобно?

— Чтобы вы не сочли меня за карьериста.

— И снова глупость. Честное слово, я считал тебя более серьезным человеком. Ведь ты сам когда-то писал, что каждому человеку присуще стремление выразить силы, данные ему природой, то есть способности.

— Да, — старик задел самую чуткую его струну, — высказать себя и показать все, чем природа наградила человека, — правомерное, естественное, неизбежное стремление. В конце концов, это обязанность, даже квинтэссенция всех обязанностей. Всю жизнь человек обязан растить свое «я» и делать то, для чего чувствует себя пригодным. Таков основной закон и даже условие нашего существования.

— Тогда почему не растишь, почему позволяешь этой моей девке гадить себе на голову?

— Не смешивайте науку с грязью.

— Ну и дурак. Тогда зачем нужна наука, эти твои идеи, если ты первый получил от них по зубам?

— Я не честолюбец.

— Нет, с тобой серьезно можно поговорить только на какой-нибудь научной конференции, а дома ты — нуль! — рассердился старик и хлопнул дверью.

Когда он ушел, Моцкус взял свой блокнот и в полном одиночестве без помех завершил спор на бумаге: «Желая понять, чем вызывается стремление к славе, и точно установить, таится ли в человеке ничтожный карьерист, или в нем говорит его законное право выразить себя, надо иметь в виду два условия. Во-первых, не только желание, побуждающее человека стремиться к определенному положению в обществе, но и его способности на самом деле занимать такое положение. Это — суть вопроса. И во-вторых, если человек носит в себе эти способности, то он не только имеет право стремиться к такому положению, но и обязан поступать соответственно».

Эти положения уже давно выросли в статью, которая вызвала целую волну дискуссий, но нисколько не помогла ему упорядочить свою личную жизнь. Викторас и Марина и дальше жили под одной крышей, а фактически были одиноки и несчастны. Но он уже не сердится за это ни на жену, ни на судьбу, так как чувствует, что упорядоченная жизнь никогда не вызвала бы столько досады и столько злости, требующей доказать, что Моцкус не таков, что он достоин не только протекций своего тестя, но и того положения, которое занимает в обществе. Весьма возможно, что существовал еще и третий путь, но тот, который пройден, в силу столкновения противоположностей их характеров оказался самым коротким.

«Так сказать, спасибо тебе, Марина, и за щи, и за одиночество, к которому ты меня безжалостно приговорила, а что было помимо этого — я все вложил в свои труды, и в них даже при всем моем желании для тебя не могло остаться места, — снова оправдал себя и сел к письменному столу. Набив трубку, задымил как паровоз, поднялся и начал ходить от одного пятна, оставленного когда-то висевшей картиной, к другому. — Неужели и правда в нашей совместной жизни не было ничего прекрасного или красочного? — спросил и сам ответил: — А как же! Только, видать, все, что было яркое и что осталось неиспачканным, я перенес в бумаги, в книги, лежащие на моем столе. Это очень нелегкая, но тоже кое-чего стоящая жизнь…» Моцкус гордится своей жизнью, но тут, среди этих блеклых пятен, вновь вырисовывается энергичное лицо тестя и обвиняет его: «Плохо, когда постель становится местом диспутов, но что с тобой, с таким редкостным оригиналом, сделаешь?»

Викторасу нравится юмор, но юмористом надо не только родиться, это чувство необходимо воспитывать, чтобы ты мог не только играть словами, но и, раненный ими, сумел бы не оскорбиться. Он этого не умеет. Поэтому ему и грустно, и досадно, и вообще вряд ли можно быстро изменить себя, но он все равно шутит:

— Наверно, я ученым стал, как другие становятся солдатами, только потому, что ни на что больше не годился…

Как и обычно, перекусив на скорую руку, Саулюс побежал на работу, помыл машину и несколько раз негромко просигналил под окнами Моцкуса.

— Поезжай, я пойду пешком! — с третьего этажа крикнул шеф.

Это было непохоже на Моцкуса, но Саулюс не стал волноваться. Уже не впервой целые дни у него уходили на шатание по коридорам, на поиски запчастей и полезных знакомств или на ремонт еще совсем новой, но с самого начала постоянно капризничающей машины. Устав за всю неделю больше от безделья, чем от работы, на сей раз Саулюс вернулся домой.

— Саулюкас, у нас гости. — Жена из осторожности встретила его в коридоре.

— И опять Игнас со своей вселенной?

— Нет, этого я не знаю. Странный какой-то, все озирается, все чего-то ищет, больной вроде…

— А чего ему надо?

— Молчит, тебя ждет. Говорит, важное дело.

Саулюс не спеша умылся, переоделся, мысленно представил себе все перекрестки, через которые проезжал сегодня, и, убедившись, что ничего такого не случилось, вошел в комнату.

За столом беспокойно сидел Стасис.

— Здравствуй, — встал, увидев Саулюса.