Читать интересную книгу Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира "Гамлет" - Петр Попов

Действительно, кем стал бы Гамлет, обрушься он сейчас на беззащитного противника, да еще в тот момент, когда тот всецело отдался искреннему раскаянию? – Убийцей и только. А кем стал бы Клавдий? – Его жертвой, жертвой беспомощной и жалкой. Допустить такой поворот событий Гамлет не хочет. (Учтем и абсолютную конкретность религиозного содержания такой философской фигуры: «А в наказанье я убийцу шлю в небесный рай» – ведь для Гамлета это понятие вполне реально!)

Итак, убить сейчас Клавдия – действительно, означает спасти его душу и окончательно погубить свою. Гамлет не убивает короля по совершенно понятным соображениям: победа над противником ему нужна абсолютная, не допускающая превратного истолкования. Но как же этот человек, только что исступленно буйствовавший и уговаривавший сам себя не стать убийцей собственной матери («Души Нерона в грудь мне не вселяй»), – как же он смог так быстро овладеть собой и обрести дар холодно анализировать ситуацию? – Вот тут-то и сказывается, вероятно, действие того бессознательного мотива, который влечет Гамлета «мимо цели», мотива, который делает для него сейчас встречу с матерью более важной и необходимой, чем свершение задачи – отомстить за отца. О, этот таинственный мотив! Понять его, очевидно, можно только прожив вместе с Гамлетом (и, разумеется с Шекспиром) всю судьбу, всю его историю от начала и до конца...

Теперь подумаем, зачем понадобилась Шекспиру такая странная игра на нервах зрителей. В одном эпизоде столкнулись два антагониста, так и не воспользовавшиеся реальными возможностями уничтожить друг друга. Клавдий шлет племянника в Англию отнюдь не на смерть, Гамлет судит дядю, но откладывает кару. Отсюда вывод: ни тому, ни другому не нужна физическая расправа с противником. В этом есть скрытая борьба, победа должна произойти на нравственном уровне, а не как победа в политической интриге. Не будь этой сцены – мотивы противников оказались бы упрощенно-однозначными, борьба за власть оказалась бы примитивным соперничеством двух претендентов на престол. Именно поэтому Шекспир, интересовавшийся не механизмом дворцовых переворотов, а тайными движениями человеческого бытия, не мог не написать эту сцену.

Но еще более важно, может быть, то, что нам дается ощущение возможности иного разрешения сюжета, иного поворота судеб героев. Этим приемом Шекспир пользуется и в других пьесах. Вот, кажется, еще немного и угомонится Тибальт, озадаченный миролюбивым порывом Ромео. Он уже ушел было со всей своей компанией, но тупая ярость Меркуцио все испортила… Вот Макбет, сбежав с пира, принимает решение отказаться от убийства Дункана. Кажется, еще чуть-чуть – и все кончится благополучно. Но вмешалась жена, и благой порыв забыт, трагедия возвращается в свое, предначертанное ведьмами кровавое русло. Так и в «Гамлете». – «Мышеловка» подвела черту под длительным периодом выяснения вины Клавдия, доведения его Гамлетом до саморазоблачения и отчаяния. Свершилось! Мы так и ждем, что раскаяние возьмет верх, король отречется от престола, признается в грехе, уйдет в монастырь. Конечно, такого быть не может, но так хочется, чтобы это произошло! – Увы:

– Слова парят, а чувства книзу гнут,

 А слов без чувств вверху не признают.

Снова роковое противостояние «верха» и «низа», борьба космических сил, разрывающих несчастного, прикованного к земле человека…

Мать и сын

Мать настойчиво посылала к сыну Гильденстерна и Розенкранца, потом Полония. Она требовала его к себе. Его поведение, по словам Розенкранца, «повергло ее в изумление и ошеломило». Впрочем, как мы уже видели неоднократно, она на самом деле ожидала от него чего-то подобного. На встречу Гамлета с Гертрудой какие-то надежды возлагает и Полоний, видящий теперь в королеве единственного человека в Эльсиноре, способного обуздать «выходки» принца. Тайное должно, наконец, сделаться явным – вот на что нацелена Гертруда, убедившаяся в бессилии своих клевретов заставить Гамлета раскрыть причину своего поведения. Ей теперь приходится рассчитывать лишь на себя. Но заметим, она, действительно пока не понимает причину такого поведения сына.

А с чем идет Гамлет, чем думает он «на словах убить» Гертруду? – у него теперь есть неоспоримое доказательство: дядя – убийца. И это именно то, что нужно выложить перед матерью. Знает ли он сам – зачем? – Скорее всего, сознательно поставленной цели здесь нет: «сказать правду» – не слишком-то убедительная мотивировка. Ну, скажет он правду, ну, «убьет» сообщением, что она жена убийцы собственного мужа, – что дальше? У Гамлета и здесь нет никакой программы. Победа лишила его опоры. Раньше была цель – разоблачить, теперь с этим разоблачением надо что-то делать, что – он сам не знает. Но зато мстительная природа и упоение своей победой дают ему возможность сводить счеты, и этому он отдается вполне. А если учесть еще энергию, накопленную в результате того, что принц сдержал себя и не обрушил удар на молящегося короля, то понятно, что мстительная энергия, требуя выхода, удесетеряет его бешенство, направленное на мать.

Вот они встретились.

Королева начала сразу с высокой ноты, с выговора, с напоминания о своем высоком положении. Принца это только подхлестнуло, и он дает себе полную волю, оскорбляя мать. В его поведении есть что-то столь угрожающее, что Гертруда, испугавшись, вынуждена позвать на помощь. Полоний не выдержал и кликнул стражу.

Происшедшая дальше сцена крайне трудна для анализа из-за нелепого убийства Полония. Кажется даже, что Шекспиру изменило профессиональное чутье: в несколько секунд происходит масса важнейших вещей, наслаивающихся друг на друга:

– Ах, так? Тут крысы? На пари – готово.

(Протыкает ковер)

– Что ты наделал!

– Разве там 

 Стоял король?

(У Морозова: «Нет, я сам не знаю. Это король?»)

– Как ты жесток! Какое злодеянье!

– Не больше, чем убийство короля

 И обрученье с братом мужа, леди.

– Убийство короля?

– Да, леди, да.

(Откидывает ковер и обнаруживает Полония.)

Впечатление такое, что в один момент произошло как будто по крайней мере два события, наложившихся одно на другое: убийство Полония, которое невольно приковывает к себе все наше читательское (и, большей частью, зрительское) внимание, – и открытие, сделанное Гертрудой, что ее обожаемый супруг был убит, обычно полностью растворяющееся в первом. Неужели же Шекспир был так нерасчетлив? Можно ведь было как-то рассредоточить два эти события по сцене, позволив нам более внимательно воспринять их порознь...

Много мне пришлось выдержать споров со своими актерами и слабонервными зрителями (да и с самим собой – тоже), когда я пытался им (и себе) доказать и втолковать, что Шекспир абсолютно прав, что событие здесь одно: Гертруда узнала правду. Гибель же Полония, как это ни странно, как ни бесчеловечно, – всего лишь случайный эпизод, никак пока не повлиявший на ход действия. В самом деле, Гамлет ограничивается брошенным мимоходом:

– Прощай, вертлявый, глупый хлопотун!

 Тебя я спутал с кем-то поважнее.

 Ты видишь, суетливость не к добру.

И все! Он даже не слишком расстроен, что убитый оказался не Клавдием. Королева же так ошеломлена открытием истинной причины гибели своего первого мужа, что вообще не проронила ни одного слова об убитом советнике. Мать и сын станут выяснять свои отношения над трупом старика так, как будто его здесь и нет. – Страшно? Не гуманно? – Может быть. Но это правда. Так написано Шекспиром. И любые попытки доказать, что гибель Полония произвела хоть какое-то впечатление на венценосных – не состоятельны, ибо они искажают суть сцены. Действительно! Произошло несчастье, убит человек, виновный только в том, что, выполняя распоряжение той же Гертруды, оказался за ковром и, пытаясь выручить ее, позвал стражу. Этот, обезумевший от любви к несчастной своей дочери, старик, совавшийся везде, лишь бы оградить ее от беды, пал жертвой борьбы власть имущих, а те, привыкшие распоряжаться чужими жизнями, и не обратили внимания, что раздавили человека. Как блистательно по жестокости переведено Морозовым: «Прими свою судьбу. Ты видишь опасно вмешиваться в чужие дела». Та же логика, что потом с Гильденстерном и Розенкранцем: «Подчиненный. Не суйся между старшими в момент, когда они друг с другом сводят счеты». Нет, не приукрашивал Шекспир нравственный облик лиц, наделенных властью: все они – монстры, и психология у них (при всех ее сложностях и противоречиях) – соответствующая. Без этого малоприятного обстоятельства не понять содержание трагедии.

Значит, мы пока можем рассматривать все происшедшее между матерью и сыном так, как будто здесь нет убитого Полония, нет трупа, лежавшего посреди спальни Гертруды в луже крови. Действительно, сцену совершенно спокойно можно прочесть, полностью минуя факт убийства Полония: