затянет реки, пруды, озёра. А что потом?
Молчишь? Не знаешь?
Или не хочешь сказать о том,
что жизнь земная не бесконечна.
И мы с тобой
покинем эти края навечно. И в мир иной
уйдём, оставив земле – земное. Рука в руке
мы налегке поспешим с тобою к живой реке.
На берегу Дона
Ещё не остыли твои берега
от летнего зноя.
Ещё золотятся в низовье стога.
Вселенским покоем
всё дышит вокруг. Я срываю с куста
тугую рябину.
И знаю – отныне я эти места
душой не покину.
И радостно мне, что сегодня я здесь,
в излучине Дона,
где слышится ветра раздольная песнь,
где небо бездонно.
Года пропадают в излучине рек…
Андрей НОВИКОВ
Дорога
Есть разная данность у прожитых лет,
С дремотой в последнем вагоне,
Где смятая пачка шуршит сигарет
В уставшей, затёкшей ладони.
Ночами то серп серебрится луны,
То огненный шар на восходе,
И рельсы, подобием тонкой струны
Звуча, к горизонту уходят.
Но выстрелит в ночь семафора жакан
И вновь обозначит значенье
Испитого чая гранёный стакан,
Солёную горечь печенья.
И мысли грешны, да и чувства мелки,
И в той сумеречной водице
Порою нещадно сверкают белки
Уставшей блудить проводницы.
Года пропадают в излучине рек,
В косматых дождях и поныне,
Одною дорогой живёт человек,
Пока колею не покинет.
Пригород
А пригород утром даёт закрома –
Протиснуть тела в полусонный автобус,
Толпятся метели, толпятся дома,
И мёрзлого неба волнуется глобус.
Мерцает внутри электрический свет,
Ложится неспешно на сонные лица.
Слова подобрать, как счастливый билет,
И просто на миг становиться провидцем.
И образ Мадонны с младенцем ясней
Мелькнёт в пассажирке, светло и нежданно,
Нахлынет и больше не встретится с ней,
Но всё же останется в памяти, странно.
Зимы лихорадкой автобус трясёт,
Светило глухое насыщено коксом,
Как пригород дымный, где времени счёт
Пугает и манит своим парадоксом.
Клоун
Что важно? А важно не это, а то,
что чувства намеренно пылки,
Ты клоуном грустным живёшь в шапито,
Жуёшь на манеже опилки.
Под куполом цирка загадан успех,
Светилом картонным обласкан,
Рассерженный смех за чредою утех
Как жизнь за дурацкою маской.
Вот фокусник тащит часы в дуршлаге,
Улыбку у зрителей просит.
И мальчик стоит на упругой ноге,
Качаясь забавно на тросе.
О, тяжесть земная, как ты неправа!
Фатально антракт неизбежен.
Где музыки бодрой скрипят жернова
Над дантовым кругом манежа.
Смола
Распозн[?]ю у времени норы,
Испрошу житие в облаках,
Уползайте со сцены, суфлёры,
Получая пинки впопыхах.
Только тени толпятся на сцене,
Только лишь голоса в суете,
Только Бога нагие колени
Обнимать суждено в пустоте.
Торгаши – получайте растраты,
Супостаты – учитесь скорбеть,
Ведь на бронзовых соснах заката
Лишь смоле суждено бронзоветь.
Липецкая область. Вид на колокольню с церковью Николая Чудотворца и собор Владимирской иконы Божией Матери Задонского Рождество-Богородицкого мужского монастыря. (ИТАР-ТАСС)
Теги: современная поэзия
Розовый зефир
Игорь ЖДАМИРОВ
Я как бы спал и в то же время не спал, и сон, и воспоминания тоже не разделить. Но, в общем, хорошо мне было. Очень хорошо. В купе как бы стало светлеть, и я с верхней полки увидел всю нашу семью. Давно. Тогда мы ехали с Алтая в Туркмению или из Узбекистана на Алтай, я уже не помню. Мы тогда раза четыре крепко переезжали. Какая-то ерунда с билетами приключилась; мама в последний момент решила этот вопрос с проводниками. Отсчитала деньги прямо в тамбуре и выскочила на перрон. Там стояли мы: Жанка, отчим и я. Сумки и чемоданы окружали нас. Мне было лет пять, сестра на три года старше. Мама начала таскать чемоданы к дверям тамбура. Отчим, очнувшись, тоже забегал. Сестра приняла посильное участие, она-то шустрая была, а я тихоня, мечтатель, вечно рот открыт, глаза задумчивые. У мамы часто спрашивали:
- Марта, ты его к врачу водила? Ну ты посмотри, он же ненормальный. Рот откроет и сидит, по часу в окно смотрит. Ну о чём он может думать?
Добрая мамочка моя в такой момент обязательно бросалась ко мне и непременно целовала, и, смеясь, говаривала:
– Сами вы дураки, мой сыночек писателем будет. А думает оттого, что есть ему о чём подумать, он всё понять хочет. Умница моя!
И снова целовала меня. Мне было неловко в таких случаях, особенно оттого, что мама ошибалась, думая, что о чём-то умном размышляю. А я просто смотрел на что-нибудь, что-то представлял, фигня всякая детская, короче говоря. Так и тогда, все начали бегать и носить вещи, суетиться, а я стоял и смотрел на большую, даже огромную тётю, которая ела красивый розовый зефир. Мне было жалко его, она жевала так быстро! И так пугающе много за раз откусывала! Сестра дёрнула меня за руку.
– Ну, чего встал? Рохля несчастный, давай бери свою курточку, надо чемодан заносить!
Она сунула мне в руки куртку и мамин зонтик, я всё это обнял и снова, как заворожённый, уставился на остаток зефира. Та тётенька была в каком-то синем лёгком плаще от летнего дождя, а у моей мамы такой же, только белый. А вот волосы у тётьки были коричневые и кудрявые. И много. Она с каким-то человеком шумно разговаривала и, что-то объясняя, махала рукой, в которой мелькал розовый кусочек.
Я никогда до этого не ел розовый зефир и почему-то подумал, что уже и не поем. Да и не так мне хотелось съесть зефир, как подержать его в руках, понюхать, поговорить с ним. Я даже с яблоками тогда разговаривал и с блинами. Тихонечко, чтобы никто не слышал. Бабушкиным блинам я пел шёпотом песни. Тоже украдкой и негромко, смеялись надо мной все. Кроме мамы.
У меня ухо одно часто болело, и я плоховато им порой слышал, то ватку носил в нём, и сестра звала меня Глухоперда. Она меня любила и на улице дралась за меня отчаянно, но дома была со мной построже. А однажды мама купила Жанке красивые ночнушки, какие-то невозможные, кружевные, однотонные. Жёлтая, красная и зелёная. Яркие такие. Сердце моё разрывалось от обиды, и мама упросила Жанку дать мне одну, переночевать. С воплями и криками та всё же дала. Но от радости и счастья я в эту ночь обоссался в её ночнушке, раза три подряд, аж голова вся мокрая была. Да, во аж куда затекло. Она меня утром чуть не задушила. Но тогда мне было года четыре. Простила уж.
Короче, тётенька домахалась рукой – зефир выпал. Она глянула под ноги, смачно облизала пальцы, сильно засовывая их в рот, и столкнула тупым носком своего огромного башмака кусочек розового зефира с перрона на рельсы. Я встал на цыпочки, пытаясь заглянуть туда. Лицо моё в изумлении вытянулось как морковка. Мамины руки подхватили меня, и я оказался в тамбуре. Я посмотрел маме в глаза. Она вспотела, и волосики на лбу слиплись, мама тяжело дышала и, видно, очень устала за эти дни, с суетой и беготнёй. Мама улыбнулась мне и подмигнула. Обращаясь к отчиму, быстро сказала:
– Саша, проходите в купе, я сейчас. Смотри за детьми.
Я сел у окошка. И вот гляжу я в него и думаю про зефир. Он лежит там, маленький и сладенький, а мы сейчас поедем. Мне стало очень грустно. Но когда поезд, пару раз дёрнувшись, тронулся, я испугался, что мамы нет, и забыл про зефир и про всё на свете.
Стало очень страшно. Стало невыносимо страшно! Но появилась мама, и в руках её была бумага, а в ней был розовый зефир. Много. Только помятый. Мама положила его на стол, едва переводя дух.
Я молча поднял к ней руки, с трудом сдерживая рёв, и она, опустившись на корточки, обняла меня, дав и мне обнять себя за шею.
– Испугался? Думал, опоздала?
Я кивнул головой.
– Ну что ты, сыночек, разве нас можно разлучить? Мы всегда будем вместе. Ну, сынок! Улыбнись! Я вон сколько зефиру накупила, еле нашла. Только помялся немного: я, когда за поездом бежала, упала там. Видишь, какая мамка у тебя растяпа, ещё и растеряла там сколько! – виновато щебетала она.
Я обнял маму ещё сильней и разревелся безудержно. Она взяла меня на руки и, сев на полку, усадила на колени. Я потихоньку успокоился и стал засыпать. Мама вложила мне в руку самый большой и целый кусок зефира, и, засыпая, я обратил внимание, что и шортики у меня тоже ведь розовые.