Крепкие ребята, да. 60-й полк Королевских американских стрелков был создан в Тринадцати колониях[68] до восстания. Из них воспитывали снайперов, следопытов, лесных охотников. С потерей Америки ряды 60-го пополнили британцы и высланные немцы – последних в составе полка было не меньше половины. Шарп узнал, что мать Фредриксона была англичанкой, а отец – немцем, поэтому капитан свободно говорил на обоих языках. А Харпер познакомил майора и с ироническим прозвищем, данным Фредриксону солдатами его роты: капитана Вильяма Фредриксона, одного из самых суровых армейских офицеров, окрестили Милашкой Вильямом.[69]
Милашка Вильям как раз возник из темноты у костра Шарпа.
– Можно переговорить с вами, сэр?
– Валяйте.
Фредриксон присел на корточки, его единственный глаз зловеще мерцал в темноте.
– Пароль сегодня будет, сэр?
– Пароль?
Фредриксон пожал плечами:
– Хотел выслать дозоры, сэр, – он не спрашивал разрешения: для капитана 60-го оскорбительно спрашивать чьего бы то ни было разрешения. Этот полк воевал не батальонами, как остальные, а был разбит на роты, которые присоединялись к разным армейским дивизиям для усиления линии застрельщиков. Роты 60-го были для армии сиротами – но, будучи сильными и независимыми, гордились своим статусом.
Шарп усмехнулся: здесь, в безопасной и дружелюбной Португалии, не было нужды в дозорах.
– Значит, хотите выслать дозоры, капитан?
– Да, сэр. Кое-кому из моих людей не помешает ночная разминка.
– На сколько?
Худое лицо с повязкой на глазу на мгновение осветило пламенем костра, потом Фредриксон снова обернулся к Шарпу:
– Три часа, сэр.
Вполне хватит, чтобы вернуться в деревню, которую они прошли на закате, и похозяйничать на большой ферме, что за церковью на холме. Шарп тоже слышал доносившиеся оттуда звуки, а голоден был не меньше Фредриксона. Значит, ему нужен пароль, чтобы пройти часовых?
– Свиной окорок, капитан.
– Сэр?
– Это пароль. И моя цена.
Ответом ему была слабая улыбка:
– А ваши люди говорят, вы не одобряете воровства, сэр.
– Никогда не любил смотреть, как военная полиция вешает людей за мародерство, – порывшись в кармане, Шарп кинул Фредриксону монету. – Оставите на пороге.
Фредриксон кивнул и поднялся.
– И еще, капитан...
– Сэр?
– Я люблю кусочки из середины, где почки.
В темноте мелькнула улыбка.
– Так точно, сэр.
Они съели свинину на закате следующего дня под сенью дубовой рощицы, оставив позади долгий переход. Сегодня ночью привалов не будет, только тяжелый ночной марш: форсировать реку – и дальше, в горы. Шарп построил их и приказал предъявить мешки, фляги, ранцы, подсумки, шинели и кивера. Он лично наблюдал за тем, как сержанты проверяют каждого человека и его снаряжение на предмет алкоголя: в следующие сутки никто не должен напиться. Стрелки молча смотрели, как их выпивка льется на землю. Потом Шарп указал на груду фляг:
– Бренди! – раздались радостные возгласы. – Понадобится завтра, чтобы согреться. А когда закончим работу, сможете пить хоть до одурения.
Всю ночь они взбирались по крутому склону среди обломков скал и мрачных теней. В ушах стоял непрестанный волчий вой. Волки редко нападали на людей, но Шарп как-то видел стреноженную лошадь: волк прыгнул ей на круп, выдрал кусок плоти и скрылся в темноте, провожаемый нестройным грохотом мушкетов. Двигаясь на восток, они взбирались все выше. В неверном свете луны Шарп пытался разглядеть приметы, которые запомнил с первого посещения монастыря. Он провел солдат к северу от Господних Врат, а после полуночи свернул на юг. Когда подъем закончился, идти стало легче. Но пугало приближение рассвета: нужно было спрятаться до того, как люди Пот-о-Фе, засевшие на башне, смогут заметить их появление.
Заплутав, они подошли слишком близко: часовой на другом конце долины кинул в костер целый куст терновника, пламя взметнулось, осветив камни дозорной башни, и Шарп зашипел, призывая к молчанию. Боже! Как близко! Он отвел людей назад и, покружив по склону, нашел глубокий овраг, успев прямо перед рассветом.
Овраг, хотя и недостаточно далеко расположенный от монастыря, чтобы чувствовать себя в полной безопасности, оказался идеальным укрытием: майор, два капитана, четыре лейтенанта, одиннадцать сержантов и сто шестьдесят пять рядовых спрятались в его глубине. Им придется провести здесь весь день.
Странный это способ встретить канун Рождества. В Британии сейчас готовят еду к празднику. Ощипанные гуси повиснут на стенах ферм по соседству с окороками прямо из коптильни, рождественский пудинг с изюмом расположится над очагом рядом с закипающим студнем, в богатых домах слуги вытащат из бочонка маринованные свиные головы и станут их фаршировать. Будут печь пироги с телятиной и говядиной, в кирпичных печах зардеются румянцем яблоки, наполняя кухни своим ароматом, смешивающимся с густым запахом свежесваренного пива. Отблески пламени заиграют на бутылках домашнего вина и огромной чаше для пунша, где специям уже не терпится стать тем самым глинтвейном, что уже вечером хлынет в заздравные кубки. Рождество нужно встречать в теплом уютном доме, полном ароматов стряпни. В этот день нужно думать только о пиршестве, ни о чем другом.
Шарп гадал, не возмущает ли его людей столь неравноценная замена Рождества на военную операцию, но чем дольше длился этот бесконечный холодный день, тем больше он видел гордости в их глазах – гордости за то, что именно они были выбраны для такой сложной задачи. По отношению к дезертирам они чувствовали лишь горькую ненависть, хотя Шарп подозревал, что здесь не обходилось и без легкой зависти. Большинство солдат время от времени думали о дезертирстве, но мало кто на него решался. Зато все до единого мечтали о райском местечке, где нет дисциплины, зато много вина и женщин. Пот-о-Фе и Хэйксвилл оказались очень близки к воплощению этой мечты, и люди Шарпа горели желанием наказать их: ведь дезертиры преуспели в том, о чем сами они могли только мечтать.
Фредриксон, видимо, посчитал, что Шарп слишком уж задумчив. Усевшись рядом с ним и Харпером на склон, капитан кивнул на своих людей:
– Они романтики, сэр.
– Романтики? – услышать такое от Милашки Вильяма было несколько неожиданно.
– Гляньте на них: половина готова убить за десять шиллингов, а то и меньше. Пропойцы, материнское обручальное кольцо продадут за пинту рома. Боже! Настоящие ублюдки! – произнес Фредриксон нежно, потом ухмыльнулся, машинально приподнял край изношенной повязки на глазу, поковырялся пальцем в ране – похоже, этот жест вошел у него в привычку – и вытер палец об обшлаг. – Видит Бог, они не святоши, но судьба женщин в монастыре их очень беспокоит. Освободить их кажется ребятам правильным, – он ухмыльнулся, показав отсутствующие зубы. – Все вокруг ненавидят проклятую армию, пока не понадобится кого-нибудь спасти – тогда мы становимся чертовыми героями и рыцарями на белых конях, – он расхохотался.