жизнь преображается до неузнаваемости, — думал он, подтираясь страницей с траурными объявлениями. — Горит всю ночь электричество. Невский залит огнями дуговых фонарей. Трамвай до полуночи. Дома у нас звонит телефон. Все волнуются, спрашивают, что случилось… Домашние хорошо одеты, едят белый хлеб, густо мажут маслом; исчезла каша, селедка. Появились фрукты, виноград…»
За дверью раздались шаги. Уступив пришельцу смердящий трон, Владимир Абрамович поплелся в камеру, нащупал в изголовье карандаш и продолжил думать в письменной форме. В оборот пошли пустые поля газеты.
«На душе словно мозоли выросли, огрубела кожа. Чертовщина повседневной тупости. Вот она, опустошенная душа интеллигенции, наполненная страхом за жизнь. Голод… Мать съедает больного сына… Страна, в которой живут людоеды. Жуткие строки газетных корреспонденций. Равнодушие пропускает это сквозь уши и продолжает копаться в будничном мусоре.
Разбежались по окраинам блузники. Беднота голодает в одиночку, неслышно, незаметно. Тройные подбородки, мясистые затылки русские, иностранные — занимают все больше и больше места на тротуарах, в кафе, кинематографах, в приемных ответственных работников. Едят и пьянствуют на виду в открытых настежь ресторанах.
Новая буржуазия сочнее, ядренее старой; она постоит за свои права и дешево «завоевания» революции не уступит. Все эти годы терлась она в разных советских и кооперативных учреждениях, великолепно владеет революционным жаргоном, легко бросает налево и направо слова „товарищ“, „коллектив“, „комитет“ и т. д., где надо покрикивает, где надо подлаживается; не любит политики, но охотно ругает эмиграцию, белых; презирает эсеров, меньшевиков вообще, теоретизирует по части отвлеченностей, схем, особенно высмеивает идеалистов; хлопает собеседника по плечу, щедра на взятки, любит показать свою стремительность, рискует, обманывает, не знает традиций, не дорожит общественным мнением (которого, впрочем, и нет), живет и довольна, коллекционирует все, что дорого, жадничает и облизывается, и знает цену своему благополучию. Из литературы любит мемуары сановников (воспоминания гр. Витте имели огромный успех!); обязательно раздобудет старые сервизы; поспешно сбивается на старый покрой платья; заводит своих меценатов, свои салоны; тоскует на театральных премьерах; страшно хочет иметь своих любимцев-артистов на сцене, лошадей на ипподроме; еще пока вздыхает, но все громче и наглее, по усадьбам, дачным особнякам, парникам и оранжереям; усаживается только в спальных вагонах, требует ресторанов, киосков, экспрессов, тишины и комфорта. Ни пяди „блаженства“ уступить не хочет; за все согласна платить, в этом непреодолимая ее сила, и поэтому все выполняется по щучьему ее велению».
Заполнив словами поля по всему периметру, Владимир Абрамович спрятал газету в пальто, которым пользовался для возвышения головы, и спохватился: с чем же идти в клозет? Нужда, меж тем, подступала.
«Нечего было ждать наступления золотого века, — думал Владимир Абрамович, стягивая с себя уже не очень свежие кальсоны. — Человечество, подобно змее, грызет свой собственный хвост и сбрасывает старую кожу, чтобы снова облачиться в тот же наряд… Россия! Европа! Старый, новый Свет! Огромная белка вертится в историческом колесе. И каждый поворот колеса в учебниках называется «прогрессом»… В чем же суть жизни? Не в личном ли совершенствовании? Не в творческом ли прозрении?»
Стукнули в дверь. Пора. И тут Владимир Абрамович обнаружил, что стащил у храпящего соседа ту самую страницу из «Правды», где была опубликована статья «Диктатура, где твой хлыст?» На воле он не позволял себе брать чужого, а тут взял — и поплатился. Как быть? Пока думал, погас свет. Подтираться Троцким в потемках легче, чем нащупать пупочку от умывальника. «Пусть же скорее настанет момент прозрения, — взмолился он, — и пусть смерть завершит это творчество».
Вода лилась скупо.
Плыл в реке водяной
— Грустная история, — вздыхает Алексей Федорович. — Я бы на месте деда выбрал заграницу.
— Увы, Владимира Абрамовича туда не пустили. В свои тридцать шесть он мечтал либо о добром колдуне, который изгнал бы злой дух из отечества, либо о загранице, где бы он смог отдышаться и взглянуть на происходящее со стороны.
— Вот Гоголь и уехал в Рим писать «Мертвые души». Я по его местам изрядно нагулялся. Даже нашел место того ресторанчика, где Николай Васильевич столовался, рисинки вилкой в тарелке перебирал, готовы ли или доварить велеть?
— Судя по билетам и квиткам с указанием посадочных мест, вы только и делали, что летали. Хорошо в самолете?
— Мне кажется, ты там была…
— Нет.
— Ну и ладно тогда. А я тут стишок сочинил…
«Стишков» она побаивается, но голос Алексея Федоровича пленяет слух.
* * * В доме жил домовой Под крыльцом — крыльцевой, На дворе — дворовой, А в дровах — дрововой. Был из снега снеговик Из дождя — дождевик, Из грозы — грозовик, А из ведра — ведровик. Плыл в реке водяной, А в ручье — ручьяной,