Читать интересную книгу Золотые россыпи (Чекисты в Париже) - Владимир Винниченко

— Ну, одним словом, необыкновенное сходство.

— Та женщина умерла?

— Да. Она… утонула. Случайно.

— Она была брюнетка?

Гунявый удивлённо поднимает голову.

— Что это вы спрашиваете?

— Ну, так. Хочу представить её отчётливее.

Он опускает глаза и сидит так некоторое время, не отвечая. Потом тихо говорит в стол:

— Да, она брюнетка. Только та не была стриженой.

Леся зябко поднимает воротник до самых ушей и безжизненным голосом произносит:

— Да, это большая редкость встретить в наше время такую любовь. Это действительно большая радость. Я очень рада за вас. Она тоже так любит вас?

Гунявый испуганно поднимает голову.

— Она? Боже сохрани!

Испуг этот, видимо, так искренне вырвался из его души, что Леся поневоле удивляется.

— Как это «Боже сохрани»?

Гунявый странно затихает, долго смотрит себе на руки и наконец медленно поднимает голову.

— Потому что я. Ольга Ивановна, не то что у этой женщины, а у последней уличной девки не заслуживаю и малейшей ласки. Понимаете?

Ольга Ивановна испуганно, непонимающе молчит — это сказано так искренне, так жёстко убедительно, с такой наболевшей печалью, что какие тут могут быть слова.

А Гунявый пьяненько улыбается, и глаза становятся неожиданно нежными, мягкими, влажными.

— Да она и не знает даже! Ей-Богу! Не догадывается даже! Такая дикая мысль не может прийти ей в голову. А кстати, зачем непременно нужно, чтоб и она любила? Разве в любви самое важное то, что тебя любят? Вовсе нет. Люди страшно ошибаются, Ольга Ивановна, думая, что это самое главное. Есть люди, которые даже убивают того, кого они будто бы любят, если не любят их. Абсурд же это. Значит, они не познали самого существенного и самого ценного в любви, самого зерна её. Потому что самая суть — это же то, что я несу любовь в себе. Да что мне было бы с того, если бы меня любили лучшие женщины и вообще люди, а я сам не любил бы их, не мог любить, был бы пуст, холоден и любить неспособен? Да это же был бы кошмар! А нести в душе эту нежность, это потрясение, это необыкновенное тепло… Да пусть она не любит, пусть не знает ничего о моей любви, пусть не замечает меня, пусть даже испытывает отвращение. Что с того? Может, я и достоин только этого. А тем временем я же богат и без её согласия. И этого у меня никто не отнимет! Каков бы я ни был, не отнимут, нет! И никому при этом ни кривды, ни обиды никакой нет. Она же и не знает, что я люблю её. что смею носить в груди вызванные ею тепло и нежность. Правда же? А если б…

Гунявый останавливается и с испугом смотрит на Ольгу Ивановну. Она, улыбаясь через силу, как человек, выдержка которого на пределе, поднимается и протягивает руку:

— Простите, пожалуйста, у меня страшно разболелась голова. Я вынуждена уйти домой… Спасибо за доверие, но…

Гунявый виновато, подавленно поднимается и несмело берёт её руку.

Леся с кривой улыбкой кивает ему и быстро выходит из кофейни.

А Гунявый долго стоит с растерянной и тоже кривой улыбкой, глядя на входную дверь. Потом качает головой и медленно, тяжело садится на своё место.

— Гарсон! Гарсон! Две большие рюмки коньяку! Да, коньяку!…

Вдруг глаза его застывают на чём-то белом, лежащем на краю стола. Это — пакетик, забытый Ольгой Ивановной. Покупка какая-то.

Гунявый, воровато оглянувшись, медленно протягивает руку, благоговейно обнимает его пальцами и стаскивает под стол. Гам он долго держит свёрток, застыв, как человек, который слушает далёкую прекрасную музыку. Потом наклоняет к столику голову, поднимает пакетик к губам и прикладывается к нему, как к иконе.

Терниченко, подняв воротник коверкотика, неторопливо, расслабленно выходит от депутата Гренье. С ним всё хорошо, депутат всерьёз заинтересовался делом, даже, судя по всему, загорелся. Передал все данные префектуре, и та направила по следу дичи всю детективную свору. Если Куля-Петренко в Париже или во Франции, то гулять ему недолго — найдут. А сам Гренье уже разговаривал с кем-то из высших правительственных кругов и тоже будто бы пробудил интерес. Раза два осторожно подошёл в разговоре и к условиям создания тайного акционерного общества.

Всё хорошо, но Мику почему-то невесело и нет бодрости на душе. И в чём дело, непонятно. Пусто, нудно, какая-то тупая, гнетущая тяжесть.

Туман пожелтевшим дымом окутывает огни города, мельчайшими каплями оседает на лице, через ноздри пробивается в лёгкие. Противно.

А дома — нетопленая комната с кислым застоявшимся духом. А в кофейнях — чужие, ненужные, глупые люди. И куда ни повернись мысленно — везде всё чужое, пустота, гнетущая тоска. И Леськи ещё нет.

Тянутся стадом люди, гонятся за чем-то. Каждому кажется, что вот-вот. ещё немного, и вон там, за поворотом той недели или месяца он поймает то, за чем гнался всю жизнь. Да так, не догнав, и умирают ежеминутно сотнями тысяч. С одного конца выливается, с другого вливается. Это и называется жизнью человеческой.

И он, Микола Терниченко, может в любую минуту пролиться каплей неведомо куда, исчезнуть на веки вечные. Да никакой дьявол и не вспомнит о нём никогда. Однако на кой бес ему, чтоб кто-то его вспоминал?

Между прочим, отдел славы в «Ателье Счастья» надо будет обустроить наилучшим образом. Человеческая рыбёшка страшно падка на эту приманку. Ради славы какой-нибудь «бобёр» готов лезть в любую вершу, согласен изжарить себя живьём. А зачем это ему, если он капнет каплей и исчезнет? Есть «бобры» — аристократы. Они от души презирают каждого из своих ближних в отдельности: нравятся ли его стихи или картины конкретному консьержу или лавочнику, ему на это искренне наплевать. Но когда его произведения нравятся миллионам этих консьержей и лавочников, он — наивно счастлив и горд. Его любит народ, и это называется славой.

А сам он, Микола Терниченко, не такой же? Какая, к примеру, идиотская глупость — эта вся его выдумка, «Ателье Счастья», Комитет спасения человечества и так далее. Явный же абсурд, детская, наивная фантастика. Зачем это? Чтоб оправдать себя? Перед кем? В чём? Да тысячу раз плевал он на всех этих консьержей и лавочников всех состояний и рангов. Что ему до них? Освобождать? Спасать? Кого? Эти стада, эти капли? Да пусть миллионы их поубивают пушками и выжмут всяческими прессами. Что ему до них? И подумаешь, какое это счастье, если миллионы отжатых консьержей будут знать его имя! «Микола Терниченко! О, это Микола Терниченко! Тот самый, что…» Ну, да что с того? А если не тот самый, то какая разница?

Да. Но что же делать тогда в этой бессмысленной жизни? Самому стать консьержем и покорной каплей влиться в массу человеческой воды, двигаться с ней к другому концу резервуара, чтоб капнуть и исчезнуть? Хотя бы всплеснуть, хотя бы замутить эту капельную покорность! Не соглашаюсь, протестую, плюю, проклинаю!

Ну, а дальше? Всё так же капать?

Терниченко приближается к входу в подземку. Как раз время, когда капли выпускают из их бюро, фабрик и других бутылочек. Загустевшим тёплым потоком туго движутся они подземными коридорами, застаиваясь перед перронами и стремительно, сгустками врываясь в вагоны. Ведь домой спешат, подпитать высосанную из них капельную энергию.

И снова, пролившись в потоке тел на улицу, в кислую, жёлто-бурую муть, Терниченко останавливается и думает: куда пойти, чем заполнить эту гнетущую пустоту? Купить разве добрую бутылку русской водки, кусок колбасы, и отправиться домой, и заткнуть горячим чадом эту воющую дыру?

И вот, не снимая пальто, разломив хлеб руками, Терниченко мрачно сидит за столиком и из стакана для зубной щётки пьёт русскую, сделанную в Париже водку. А в дыре всё воет голодное отвращение, глупая, непонятная тоска. Горячий чад нудной накипью клубится в груди, распирает её тоской по чему-то. По чему же, будь ты всё проклято? Чего тебе нужно? Нет ничего, всё выжато, сломано, развеяно! Капнуть хочешь? Так капай же, какого чёрта! Или ещё водки? На!

И Терниченко не совсем уже уверенной рукой наливает полный стакан и опрокидывает в дыру.

Леся не берёт авто. Пряча лицо в мех, она тихо идёт вдоль уличной стены, не глядя уже на витрины. Капли с крыш падают ей на шляпку и на плечи, ноги попадают в лужи, прохожие толкаются, туман мокро лижет нос и щёки. А во всём существе ощущение ужасной, неожиданной катастрофы.

Так человек выходит из банка, куда зашёл проверить, сколько у него денег на текущем счету, а ему сказали, что произошла ошибка: родственник-богач открыл текущий счёт не ему, а другому человеку. У него же нет ни текущих, ни «стоящих» счетов, нет ничего. И все расчёты, планы, мечты, построенные на этом текущем счёте, — сплошная ошибка.

«Только та не была стриженой». Тут уж ясно, что не она. Она всего лишь «хороший человек», с которым, растрогавшись, можно поделиться своей радостью. И только. Теперь можно уничтожить «весеннюю рощу», повыбрасывать все куклы и безделушки, содрать покрывала и декорации. Он явный, несоменный чекист, убийца и вор, у которого заговорила совесть. Вот и всё. Сам сказал, сам сорвал все драпировки, сам всё уничтожил. Значит, конец.