Скажу, что ты синяя жилка на виске у Земли. Скажу, что темны и неизведанны твои глубины, что тону я в тебе, но никогда не достигаю дна. Скажу, что тобой можно любоваться до бесконечности, а на меня и смотреть-то неприятно. Скажу, что ты всегда все та же и всегда разная. И можно войти в тебя и дважды, и трижды — но всегда в разную, но всегда в ту же. Скажу, что ты нежная и ранимая, вздрагиваешь от легкого касания, ежишься от всякого дуновения. Но чем бы тебя ни резали, как бы ни били, ты затягиваешь раны и не держишь зла. Скажу, что ты пристанище и утешение, и нет во вселенной чуда большего, чем ты.
Каждую ночь я жду утра, когда ты придешь и обласкаешь, и согреешь от безмерной щедрости своей. И ты приходишь и согреваешь, и играешь бликами. В каждой росинке по блику, и тысяча теплых пальцев в каждом потоке, и мне становится жарко, весело и щекотно, и пузырьки поднимаются со дна к самой поверхности, и больше ничего уже не надо — только бы продолжался день, только бы не набежало облако, только бы задержался вечер.
Каждую ночь я жду утра, чтобы встретиться с тобой, утонуть в тебе, вынырнуть с восторгом под невозможным углом. Чтобы слышать твое непринужденное журчание, видеть твою улыбку — на каждой волне по сияющей улыбке. Смотреться в тебя, как в зеркало, и ни о чем не думать. Только бы вечер не скоро, только бы день не кончался.
Я не могу тобой насытиться, Солнце. Мне тебя не хватает! Ночи кажутся такими длинными, а дни такими короткими. И ты сам словно отдалился от меня. Нет-нет, я тебя не виню, я понимаю, работа. Важные дела там, на другой стороне Земли. Другие реки, леса, поля, их тоже надо согреть, а я что, я потерплю. Раз так надо. Не обращай на меня внимания. Только не уходи насовсем, прошу тебя. Не забывай и про меня тоже!
Что случилось, отчего твои берега затянуты туманом? Отчего так печально катятся серые волны? Зачем ты все чаще отгораживаешься от меня тучами и тайком роняешь тяжелые капли дождя? Чем я провинился перед тобой?
Все в порядке, Солнце. Это ничего, это пройдет. Пусть мои проблемы тебя не волнуют. Расскажи лучше, как там, на другой стороне Земли? Что ты там видел? С кем говорил?
Между нами ледяная стена. Тонкая, ломкая, совсем прозрачная. Но такая холодная! Она меня отражает, я не могу к тебе пробиться! Я ничего не понимаю. Зачем? Что происходит?
Скажи… а там… на другой стороне… сейчас тепло?
Где ты? Куда ты пропала? Тебя нигде не видно! Все слова — как в вату… глухо… За что?
Как холодно…
Как холодно.
благословение злой колдуньи
Когда последняя из фей взмахнула палочкой, высокие двери слегка приоткрылись, и в залу заглянула злая колдунья.
— Я не слишком рано? — спросила она. — Уже все закончили, да?
— О нет! — воскликнула королева, загораживая своим телом люльку принцессы. — Она пришла, чтобы проклясть нашего ребенка!
— А у нас больше нет лишних благословений, — заметила самая добрая фея.
— Да ну вас, — отмахнулась колдунья. — Проклинать, как это мелочно! Делать мне больше нечего. А ну-ка, посторонитесь, мамаша!
Колдунья отпихнула королеву плечом и склонилась над люлькой.
— Так-так… ну что ж, симпатичная малышка. Вижу. Пожалуй, я ее тоже благословлю.
Подняв узловатый посох, колдунья громко и торжественно провозгласила:
— Значит, так! Все, что тут нажелали этой девочке, исполнится. Она действительно будет прекрасна видом, добра душой и получит вдобавок изумительный голосок. Ничего не имею против. Я даже добавлю немного от себя, чтобы девушка стала воистину прекраснейшей из прекрасных. Возражения будут?
— Нет, — ответил король. — А что, она не умрет в шестнадцать лет? Вы уверены?
— Абсолютно! — отрезала колдунья. — Я наделю девочку отменным здоровьем и долголетием. Но на вашем месте все равно постаралась бы убрать подальше колющие и режущие предметы — так, на всякий случай.
— А… а в чем тут подвох? — спросила королева.
— Никакого подвоха, — покачала головой колдунья. — Из ребенка выйдет очаровательная молодая женщина, и к ней приедет прекрасный принц (с конем, конечно, а то как же без коня-то!), чтобы увезти ее в свое далекое королевство. И легенды об этой любви будут рассказывать даже через сотни лет!
— Правда? — всплеснула руками королева.
— Ведьмы никогда не врут, — строго заметила колдунья. — Как девочку-то назвать решили?
— Леночкой.
— Хорошее имя, — кивнула колдунья. — Подходящее.
Она повернулась и пошла к выходу. На пороге остановилась и бросила через плечо:
— Кстати… мой вам совет, на будущее. Бойтесь данайцев, дары приносящих!
о зависти
Три бабуси под окном сидели на лавочке и переговаривались высокими дребезжащими голосами.
— Слыхали? У Фроловых-то дача сгорела.
— Ну?
— Как есть сгорела, позавчера. Напрочь. Один погреб остался.
— А у Козловых зато разбилась яхта, еще на прошлой неделе. Сами-то, правда, уцелели, сейчас в больнице лежат. Что дороже, яхта или дача?
— Ну, это смотря какая дача…
— Это Козлихе еще повезло, она при муже осталась. А Дуньку помните, ну которая за шейха вышла? Вчера вернулась, вся в соплях, на шестом месяце, и еще с одним арапчонком на руках.
— Он ее бросил, что ли, шейх этот?
— У них там, вроде, не бросают…
— Темная история, а Дунька ничего не рассказывает. Я так думаю, пристрелили ее шейха. Говорят, на Востоке сейчас опять какая-то заварушка.
— А шейх, это по-нашему кто? Министр?
— Да не, это что-то вроде князя. Или графа.
— Значит, Дунька-то и впрямь — из князей в грязи!
— Да уж.
Старуха, слушавшая разговор через окно на втором этаже, удовлетворенно хмыкнула и повернула голову на скрип входной двери.
— А, явился…
— Угу. — Муж скинул измазанные в тине сапоги, повесил на гвоздик берданку и устало вздохнул. — Ну что, старая? Чай, теперь твоя душенька довольна?
Взгляд старухи уперся в экран телевизора, на котором господин Президент принимал иностранных послов. Рядом, как всегда, маячила Первая Леди — не намного моложе самой старухи и уж точно никак не красивее. И где Президент только откопал такую крысу?! За что ей такое счастье? Старуха нахмурилась.
— Нет, — медленно произнесла она. — Еще не довольна…
* * *
Три поросенка построили себе домики. Пришел волк к первому, посмотрел: стены дрянь, одна солома; дунул посильнее, все развалилось. Съел волк поросенка, пошел к другому. Смотрит, стены из прутьев, ерунда. Пнул ногой, пнул другой, домик развалился. Съел волк второго поросенка, пошел к последнему. А вот с последним вышел облом. Нет, дверь-то волк выбил и даже стенку как-то умудрился развалить. Но тут на него свалилась крыша.
Мораль: да будь ты хоть последней свиньей, главное — иметь солидную крышу.
* * *
— Вот ключи от всех комнат, — сказал герцог, протягивая жене связку. — Мой замок в твоем полном распоряжении, будь здесь хозяйкой. Можешь заходить куда хочешь, в любое помещение — хоть в бальный зал, хоть в чулан под лестницей. Заскучаешь — пригласи гостей или сама съезди к кому-нибудь в гости. Захочешь погулять — есть сад, там довольно мило. Гуляй на здоровье, собирай цветочки, кушай фрукты, какие понравятся, главное помыть не забудь. И только от Древа познания добра и зла не ешь, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь!
* * *
Я потер пальцем волшебную лампу и торжественно провозгласил:
— Джинн, выходи!
— Ну, чего надо? — недовольно спросил джинн.
— Слушай меня, раб лампы! — начал я.
— Чего-о? — приподнял брови джинн. — Какой еще раб? Рабство давно отменили!
— А кто же ты тогда?
Джинн пожал плечами.
— Да так, вассал.
— Ну тогда слушай меня, вассал лампы…
— Ты чего, совсем охренел? — перебил меня джинн. — Отвали, пока я не разозлился. Пришел, понимаешь, разбудил, требует чего-то…
— Но я же новый хозяин лампы!
— Да? Вот с нее и спрашивай, это теперь ваши проблемы. Я обязан подчиняться только своему сюзерену, и никому больше. А лампа, вроде, ничего пока не требует.
грехи молодости
Он вовсе не был потомственным вампиром, что бы там ни говорили. Но вампир его укусил очень рано, в совсем еще нежном возрасте. После этого юность прошла как в кровавом тумане. Ночные полеты, шабаши с приглашенными суккубами, убийства, ненависть и восхищение в глазах людей, чувство безнаказанности и сладость греха… Через все это он прошел и испил полной мерой. Но выкарабкался. Взялся за ум, переборол тьму в своей душе. Раскаялся, обратился к свету, посвятил всего себя добродетели. И преуспел! Силы Добра признали его за своего. Люди простили его и прониклись глубоким уважением.