Читать интересную книгу Донская либерия - Николай Задонский

По лицу Некрасова словно тень скользнула, он огляделся, потом наклонился к Левке, произнес:

– Ты хоть и молод, а, ведаю, тайного до поры не пронесешь… Слух есть, будто наказной сам путляет, со стариками в ночную пору его будто примечали…

У Левки от удивления глаза на лоб полезли и в горле пересохло:

– Илья Григорьич? Да он же сам верховодил и зачинал смуту… Как же так?

Некрасов пожал плечами:

– Мало что бывает! Сам-то наказной все ж из низовых богатеев, а ворон ворону глаз не выклюет. Может, и брешут про него, а остерегаться надо… при случае скажи о том дяде…

– Скажу непременно, – пообещал Левка.

И вот последний вечер в пути, до Черкасска рукой подать, завтра Левка будет дома…

Сумерки начали густеть. Повеяло прохладой. Острей запахло степной полынью и чебрецом. И вдали приветливо замигал огонек костра.

Левка подъехал поближе. Стало совсем темно. Костер из сухих степных будыльев трещал и брызгал золотистыми искрами. Двое незнакомых бородатых казаков варили в котелке пшенный кулеш. Вблизи паслись стреноженные лошади.

Левка соскочил с коня, поздоровался. Станичники окинули его равнодушным взглядом, спросили:

– Куда путь держишь, хлопец?

– В Рыковскую… Я рожак тамошний… – И, в свою очередь, полюбопытствовал: – А вы с какой станицы?

– Донецкие, – неохотно отозвался один из казаков и опять спросил: – С Паньшина, что ли, гонишь?

– Оттуда…

– Не слыхал там, как наши под Царицыном?

– Не слыхал, – осторожности ради солгал Левка, – я не в самом Паньшине, а верстах в пяти на хуторе у свойственников своих гостил…

Казак помешал кипевший в котелке кулеш, потом поднял вверх бороду:

– Ложка-то есть у тебя?

– Есть!

– Так присаживайся, хлебово важнецкое…

Станичники были не из разговорчивых. Поужинали, проверили лошадей, улеглись, захрапели.

А Левка решил переждать еще часок, пока конь отдохнет, подкормится, да и трогаться дальше. Но усталость дала себя знать, и он крепко заснул.

И вдруг, почувствовав страшную, давящую тяжесть, он приоткрыл глаза, хотел приподняться, крикнуть и не мог. Бородачи скрутили ему руки и ноги, заткнули рот кляпом, засунули голову в мешок.

Дышать стало нечем. Левка потерял сознание.

X

Английский посланник при русском дворе Чарльз Витворт статс-секретарю сэру Гарлею в Лондон. Из Москвы 2 июня 1708 года:

«Украинский бунт становится опасным. Глава мятежников Булавин, казнив атамана донских казаков, принудил жителей выбрать себя на его место и известил царя об этом избрании, извиняясь, что решился на такое «справедливое дело», как он выражается, без ведома Его Величества, в уверенности, что Государь одобрит его, когда узнает, почему он так действовал. Булавин не признает мятежниками ни себя, ни своих сообщников, указывая на то, что они не коснулись царских доходов или чего-нибудь, принадлежащего казне, напротив допустили свободную отправку всего казенного добра в Москву. Они желают жить мирно, пользуясь старинными вольностями, и очень удивляются, зачем царь высылает войска против своих верноподданных, тем более, что из этого ничего не выйдет, так как с Булавиным тридцать шесть тысяч человек и он с божьей помощью состоит в союзе с башкирами, которые снова взялись за оружие. Если же Булавину не позволят жить мирно, он со всеми приверженцами грозит уйти с Дона и поселиться на какой-нибудь новой реке. Этим он, надо полагать, намекает на намерение уйти к татарам кубанским, проживающим под покровительством Высокой Порты. Многие думают, что царь, ввиду настоящих обстоятельств, даст свое согласие на все и уступит требованиям Булавина».

Английский посланник Чарльз Витворт был превосходно обо всем осведомлен, и его донесение, несмотря на отдельные неточности, верно определяет отношение царя Петра к отпискам Булавина.

Узнав в середине мая от азовского губернатора, что Булавин, взяв Черкасск и казнив старши?н, заявил, будто «ничего противного государю не умышляет», и послал особую оправдательную отписку в Москву, царь Петр в письме к Меншикову высказался так:

«… Однакож чаю сие оный дьявол чинит, дабы оплошить в Азове… Сему в подкопе лежащему фитилю верить не надобно; того ради необходимая мне нужда месяца на три туда ехать, дабы с помощью божией безопасно тот край сочинить, понеже сам знаешь, каково тот край нам надобен, о чем больше терпеть не могу».

Но в конце мая, получив две собственноручные отписки Булавина, царь начал сильно колебаться… Покорность, изъявляемая в отписках, Петра, конечно, никак не убедила, знал он цену казацкой покорности, зато настораживало твердо выраженное Булавиным намерение уступить Дон и переселиться на иную реку, если царь пришлет войска и они будут разорять верховые казацкие городки.

Донское казачество охраняло южные границы государства, сдерживало постоянные набеги степных хищников – татар, ногайцев, калмыков. Обнажить южные границы в момент довольно обостренных отношений с Турцией и накануне возможного шведского вторжения… тут было над чем подумать!

А потом еще неизвестно, каковы силы Булавина. Способны ли справиться с ним карательные войска Долгорукого? Петр знал, что Булавин во всяком случае человек недюжинного военного дарования, сумел же он в короткий срок создать целую армию, разгромить соединенное войско Лукьяна Максимова и азовского полковника Васильева и сделаться войсковым атаманом. Петр, называя Булавина «дьяволом», тем самым признавал его ум, твердую волю и силу.

28 мая Петр из Петербурга написал Долгорукому:

«Господин майор! Как к тебе сей указ придет, и ты больше над казаками и их жилищами ничего не делай, а войско сбирай по первому указу к себе, и стань с ним в удобном месте».

В тот же день было отправлено письмо к азовскому губернатору с приказом «казакам ничего не чинить, ежели от них ничего вновь не явится».

Вскоре, однако, Петр понял, что совершил оплошность, против которой сам недавно других предупреждал. Донская Либерия, как называли тогда некоторые дворяне донскую власть, возглавляемую Булавиным, ничего доброго для царского правительства не сулила.[26] Булавинцы продолжали мутить народ «прелестными» письмами, собирали и крепили свои силы. Никаким воровским отпискам веры давать нельзя. Донесения об этом поступали отовсюду. И вышний командир Долгорукий, и азовский губернатор Толстой уверяли, что Булавин повинные отписки чинит «под лукавством, понеже ожидает к себе помощников по своим воровским письмам из Сечи». Канцлер Головкин сообщал, что «те воры, опасаясь прихода Вашего Величества ратных людей, являют себя будто с повинною, а по-видимому хотят себе тем отдых получить, дабы вяще усилиться и присовокупить к себе таких же воров».

Петр не знал еще о падении Царицына, но и того, что знал, было достаточно, чтоб отказаться от мысли о каком бы то ни было перемирии с булавинскими мятежниками.

20 июня Петр отправил Долгорукому новое письмо:

«Господин майор! Три ваши письма до нас дошли, и по оным о всем состоянии вора Булавина известно; и хотя перед сим писано к вам с солдатом нашей роты Спицыным, чтоб без указу на оных воров вам не ходить, а ныне паки рассудили мы, что лучше вам собрався идти к Северному Донцу, понеже мы известились, что оный вор послал надвое своих людей: одних с Некрасовым водою в верховые городки, или на Волгу, а других с Драным, у которого только две тысячи против вас; и ежели тот Драный не поворотился, то лучше над ним искать, с помощью божией, так и над прочими такими. Также приезжий казак из Черкасского сказывал, что за посылками вышеписанными при Булавине только с тысячу их воров осталось. Буде же весьма кротко оные сидят и никуда не посылаются, то лучше бы дождаться отсель посланных полков. Прочее вручаем на ваше рассуждение, по тамошному дел обороту смотря; ибо издали так нельзя знать, как там будучи».

… Вышний командир Долгорукий тем временем собирал карательную армию в Валуйках. В первых числах июня здесь было около четырех тысяч драгун и солдат, да близ Валуек стояли обозом Сумской слободской полк, солдатский Неклюдова и стрелецкий Колпакова. Таким образом, Долгорукий имел под своим начальством около семи тысяч человек. Но боевые качества этого войска были очень низки. Лучший полк Неклюдова состоял из семисот «изрядно» стрелявших солдат; ротами командовали стрелецкие сотники, переименованные в капитанов, а других офицеров, поручиков и прапорщиков не было.

Новые полки фон Делдина и Давыдова оказались «плохи и ненадежны», солдаты не могли стрелять, офицеры из дворянских недорослей ничего не знали. А Полтавский слободской полк пришлось хитростью заманивать в Валуйки и поставить «меж других полков, чтоб не можно было им бежать».

Особенно негодовал вышний командир на царедворцев, детей боярских и дворянских, отбывавших от воинской службы. Московские приказы их укрывали, не сообщали в полк даже фамилий сысканных молодых бездельников. И, словно на смех, записывались «биться с ворами» одни старики. «Приехали два брата Дуловы да Жуков, лет им будет по девяносто и параличом разбиты, – жаловался царю Долгорукий. – И которые, Государь, едут с Москвы царедворцы, сказывают про них куриеры, все старики, которым служить невозможно. И не знаю я, что мне с ними делать?»