Читать интересную книгу Странники в ночи - Марк Ламброн

— Чем могу быть полезен?

Он сплел пальцы рук и оперся о них подбородком, но через секунду его ладони снова раскрылись, как будто не могли находиться в покое. Казалось, из его рук выпорхнули невидимые бабочки и разлетелись по кабинету.

— Мне бы хотелось, — начал я, — узнать ваше мнение о современном мире. О том, какой стала теперь молодежь…

Мальро бессильным жестом поднял руки. Потом щелкнул пальцами, чтобы прогнать одну из надоедавших ему невидимых бабочек. Другая чуть не влетела ему в глаз — щека дернулась от нервного тика.

— Вы оказываете мне большую честь, месье. Но что такое молодежь?..

Мальро умолк или, скорее, задумался. За колоннами Пале-Рояля виднелись голые деревья сада. Я воспользовался этой паузой, чтобы поставить на стол маленький Philips на батарейках. Мальро посмотрел на магнитофон, точно это был метеорит. Он поднял на меня свои глубоко посаженные глаза — медленно, с трудом, словно поднимал из глубины веков диковинную находку.

— С вашего разрешения, — ворчливо произнес он, — я поставлю вопрос иначе. Тут следовало бы поговорить о рыбах и о древних статуях. Это долгая история. Я часто слышу, что теперешняя молодежь мечтает о жизни, более близкой к природе, и обращает взоры на Азию. Ладно, давайте рассмотрим это стремление быть ближе к природе в его связи со старыми идеологиями. Вы ведь наверняка обращали внимание на то, что некоторые личности, во время войны показавшие себя не с лучшей стороны, стремятся всю оставшуюся жизнь крутить педали велосипеда или с головой уйти в экзотику, вроде плавания на «Кон-Тики». Похоже, компромисс, заключенный в свое время с членами оси Рим-Берлин-Токио, впоследствии помогает найти общий язык с рыбами. Или со Снежным человеком.

— Кого вы имеете в виду?

Мальро скрестил руки на столе и положил на них голову. И тут же ему пришлось отбивать нападение сразу двух бабочек.

— Примеров сколько угодно. Возьмите хоть Лени Рифеншталь: в начале карьеры она была актрисой и альпинисткой, потом стала Эйзенштейном Третьего рейха. Теперь вот увлеклась подводным плаванием. Или еще один немецкий альпинист, о котором мне рассказывал Морис Эрцог. Этот член национал-социалистской партии, видный специалист по Гималаям, позднее стал последователем Далай-ламы — очевидно, почуял что-то знакомое и родное, увидев свастику на тибетских колоколах. Такое случается и у нас… Анри де Монфред, писатель и авантюрист, бросил торговлю оружием на берегах Красного моря, чтобы поддержать маршала Петэна, а потом вернулся и стал проповедовать идеи национальной революции окуням и скатам. Или майор Кусто…

— Кусто?

Мальро сделал жест, достойный мима Марсо в роли эпилептика.

— Вы же знаете, наверно, что его семья во время войны не поддержала де Голля… Кстати, адмиралу Дарлану, главнокомандующему вооруженными силами в правительстве Виши, его подчиненные докладывали, будто нашли остров капитана Немо посреди озера Ванзее! У Кусто был брат, сотрудничавший в вишистской газете. После этого в Тихом океане не найдется достаточно глубокой впадины, чтобы отмыть в ней семейную честь. Кораллы, мидии, акулы… Не правда ли, удобно, когда тебя окружает мир молчания? Вспомним еще Линдберга. Вы представить себе не можете, кем был для людей Линдберг в 1927 году. Икар, победитель Солнца. А потом этот Икар увлекся идеями Гитлера. Роковой Интернационал друзей Риббентропа: герцог Виндзорский, белокурые англосаксы с короткой стрижкой… В те времена Линдберг охотно полетал бы на своем «Духе Сент-Луиса» в одной эскадрилье с пилотами Геринга. Что ж, теперь он расплачивается за прошлое. Или пытается о нем забыть. Вам, должно быть, известно, что он полгода исследует океанские атоллы, а другие полгода проводит в саваннах Западной Африки. Линдберг возомнил себя Одином, скандинавским богом-мудрецом, а в итоге превратился в персонажа Джозефа Конрада.

— Какой же вывод следует сделать из этого?

Мальро задумчиво взглянул в окно.

— Вывод вот какой: Рифеншталь, Монфред или Кусто с их летучими рыбами, Линдберг с его орангутангами, немец из Лхасы с его монгольскими яками всегда будут предпочитать царство природы духу законов. Среди голубых акул или среди белых медведей им приходится изведать вершины и пропасти, ощутить свою одинокую избранность, которая недоступна мелким людишкам: это путешествие Зигфрида по Рейну. Ведь совершенно очевидно, что рыба-пила не знакома с идеями Монтескье, а мурена не читала Кондорсе. Впрочем, мурены вообще имеют предрасположенность к нацизму: их кормилец Тиберий им дороже, чем рабы, которых они пожирают. Так-то. Все эти примеры стали для меня прививкой от чрезмерного увлечения жизнью на природе. И когда я вижу, как юные калифорнийцы читают Германа Гессе и выращивают маргаритки, то — пусть даже это происходит в стране Уолта Уитмена и Дейви Крокета — я спрашиваю себя: не предпочтут ли они оленей и гризли общению с людьми? Вот в чем все дело.

Он замолк. Чем дольше он говорил, тем лихорадочнее его руки, руки безумной кружевницы, плели и расплетали в воздухе невидимые узоры. Бабочки все время атаковали его.

Мне вдруг показалось, что я перенесся куда-то далеко. Мрачная и таинственная атмосфера восточного гадания, которая вдруг возникла здесь, среди фресок эпохи Регентства, напомнила мне одну давнюю встречу. В пространстве-времени разверзлась дыра. Правда, в кабинете министра не было ни попугаев, ни каменного Будды, а на заваленном папками письменном столе не лежали карты таро. Но я не мог не вспомнить гадалку из Шолона. Прошло тринадцать лет — и я вновь слышу предсказание. Неужели мне суждено жить от оракула до оракула?

— Молодые калифорнийцы, которых вы упомянули, выступают против войны во Вьетнаме, — сказал я, стараясь не выдать волнения. — Но ведь вы в молодые годы тоже были против присутствия западных держав в Индокитае…

Мальро машинально провел рукой по макушке, словно поправляя несуществующую прядь волос. Когда я произнес «Вьетнам», мне показалось, будто я бросил мяч и морской лев подхватил его носом. И вот мяч завертелся.

— Посмотрите, как подействовал на нас зов Востока в последние двести лет. Христианское учение о спасении души превратилось в мифологию спасительной экзотики. Любопытно, что этот процесс развивается в двух аспектах, абсолютно независимых друг от друга: ведение империалистических войн и внутренняя жизнь человека. Возьмите первых колонизаторов, лорда Корнуоллиса или Шангарнье. Несомненно, эти люди были уверены, что завоевывают на Востоке новые герцогства, они сражались в Аннаме или на Брахмапутре так же, как сражались крупные феодалы в XII веке. В этом смысле империализм, как и антиимпериализм, — дело семейное. То, что колонизаторы совершили во имя западной идеи величия, антиколониалисты оспаривают во имя западной же идеи справедливости. На Востоке мы остаемся в своем кругу. Когда мы с Моненом в 1925 году опубликовали очерк «Индокитай в цепях», нашим заклятым врагом был губернатор, генерал Коньяк. Это был франко-французский конфликт. Но тут был один нюанс, на мой взгляд, совершенно новый: нас вдохновляла мысль о моральном превосходстве покоренных народов. В этом свете то, что мы наблюдаем сейчас — протесты против войны во Вьетнаме или симпатии к маоистскому Китаю, — нисколько не кажется мне удивительным. Восхваление дядюшки Хо или китайских хунвейбинов, распространенное среди нынешней молодежи, вполне созвучно тому безоглядному доверию, которое я в 1925 году заранее готов был оказать участникам движения «Молодой Аннам». Знаете что на самом деле означает вся эта мистика паназиатской освободительной борьбы? Что Бог умер. За восторженным поклонением студентов Сорбонны и Калифорнийского университета Мао Цзедуну, на мой взгляд, стоит не Маркс, а Ницше. Да, Бог умер, и теперь искупления надо ждать не с небес, а от Сына Неба. Именно это я называю мифологией спасительной экзотики…

Мальро поднес руку ко лбу, словно желая вытереть пот. Он перевел дух — и я тоже. Теперь, когда он говорил, его руки будто взмахивали невидимой косой, отбрасывая на землю срезанные колосья. Казалось, в нем тлеет фитиль, от которого каждую минуту взрывается новый бочонок пороха. Я понимал: такая напряженная работа ума не может не сказаться на нервах — так завоеватель взимает дань с побежденного. Его сотрясала дрожь, точно полковника, пристрастившегося к опиуму; казалось, внутри у него прыгает резиновый мячик, ударяясь о ребра. Он видел. Я опять был в Шолоне.

— Вы говорили об аспекте внутренней жизни, — произнес я, хватаясь за соломинку.

— Да, это то же самое, только увиденное с другой стороны. Путешествие на Восток — вот, по моему мнению, симптом, показывающий ослабление позиций иудео-христианского Бога. Первыми эту болезнь подцепили писатели, они мечтали о собственных сказочных дворцах, писали свои «Ватеки»… Зачем, по-вашему, Нерваль и Флобер садились на пароход до Порт-Саида? Это нельзя объяснить одним только влечением к восточным красавицам или отвращением к надоевшему поместью Круассе. Нет, была куда более веская причина — внутренняя пустота, образовавшаяся с исчезновением Бога-спасителя и не заполняемая ничем, кроме рискованных экспериментов со словом. Они отправились на Восток в поисках идолов, читающих мысли, говорящих статуй, кровожадного Молоха и светозарного Зороастра. Тут мы опять пересекаемся с Ницше: Заратустра против Иоанна Крестителя, Дионис против Распятого… Экстаз как путь к истине, дервиши, языческое поклонение Солнцу… Молодые люди, которые сегодня отправляются в Афганистан, по сути, идут той же проторенной дорогой. Знаете, даже доктор Баррес временами смахивал на левантинца, покуривающего кальян. А Олдос Хаксли уже в двадцать девятом году беседовал со мной об индийской мистике… Любопытно, что все упомянутые мною фигуры постепенно занимают места в массовом сознании американцев. Генерал Уэстморленд — это тот же губернатор Коньяк. Молодые люди, которые участвуют в демонстрациях против войны во Вьетнаме, — сыновья моих друзей Монена и Шевассона. А те, кто совершают ритуальное омовение в Ганге, — верные читатели Олдоса Хаксли. Примерно сорок лет назад я был лично знаком со всеми этими людьми: губернатором Индокитая, Моненом и Хаксли. Теперь я — свидетель нынешних событий. Круг замкнулся. Сейчас партия будет разыграна не между Афинами и Иерусалимом, а между Нью-Йорком и Катманду.